Елене было физически плохо от одной только мысли, что пустить по миру своего заклятого врага у нее не получится и все предпринятые усилия были тщетны. «И смерть Алларзона была напрасной!» Трусливый Летуновский даже в подметки не годился мудрому, но любящему риск парижскому сыщику. Бывший ростовщик боялся сделать лишний шаг, чтобы не навредить своей коммерческой репутации, да и казался слишком старым для подобных дел.
– Может быть, в таком случае… – робко проговорил поляк, – стоит положиться на волю Бога и не предпринимать никаких опасных действий…
В эту трудную минуту он внезапно заговорил о божьей воле, в которую не верил совершенно и о которой думал бы очень мало, не будь Теофилия одержима подобными мыслями.
– На волю Бога? – сдвинув брови, опомнившись, виконтесса смерила бывшего ростовщика прежним холодным, презрительным взглядом. – А где эта воля была в тринадцатом году, когда мой дядюшка вышвырнул меня на улицу, отобрав и честное имя, и наследство?!.. По-вашему, могу я полагаться на божью волю после этого?! Да разве было только это?!
Элен де Гранси продолжала перечислять свои претензии к богу, все больше распаляясь, но Казимир Аристархович уже ее не слышал. У него в голове звучал мелодичный, кроткий голос Теофилии: «Значит, так нужно было Господу. Он испытывал виконтессу в тринадцатом году и нынче вновь хочет ее испытать. Возможно, будут и другие испытания, раз она не смирилась… Все имеет свой таинственный смысл – и счастье, и несчастье…» Летуновский даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, настолько ясно он слышал голос жены. Повторить эти слова вслух он не решился, предвидя, какой гнев они могут вызвать у виконтессы.
Когда Елена, расстроенная, рассерженная, в самых смятенных чувствах, уехала, Казимир Аристархович поспешил в покои супруги. Он застал Теофилию в будуаре за чтением молитвенника, который с недавних пор вытеснил с книжных полок все любимые ею прежде французские романы. Сам будуар тоже изменился: из прежнего кокетливого гнездышка, где царило легкомыслие и модное безумие, куда день за днем низвергался поток парижских безделушек, которые надоедали Теофилии раньше, чем их распаковывали, он превратился в подобие кельи. Голые стены, лишенные многочисленных зеркал в золотых рамах, смотрели испуганно и печально, как ограбленные. Картины светского содержания исчезли, их сменила одна-единственная – копия Мадонны Мурильо. Туалетный столик, еще так недавно ломившийся от флаконов и баночек с притираниями и мазями, вовсе не нужными красоте Теофилии, теперь украшало распятие на подставке. По инкрустированной перламутром столешнице змеились простые черные четки.
Летуновский и прежде замечал перемены в обстановке будуара, но они совершались не сразу, а постепенно, поэтому он лишь махал рукой, словно это была очередная блажь его красавицы Теофилии. Теперь он вдруг испугался.
– Сейчас у меня было одно интересное впечатление… – несколько собравшись, проговорил ростовщик. – Признайся-ка, ты думала обо мне, когда я сейчас встречался с виконтессой? Я как будто наяву слышал твой голосок…
Супруга не сразу оторвалась от молитвенника. Летуновскому даже показалось, что она не слышит и не чувствует его присутствия. После затянувшейся паузы, когда он уже не ждал ответа, Теофилия вдруг произнесла:
– Я молилась и просила Мадонну, чтобы она образумила эту женщину и не дала ей совершить страшный грех… Виконтесса стала добычей дьявола, это он подсказывает ей одну злую мысль за другой. Ее сердце черно… Но надежда есть для всех, пока человек не умер!
И бывший ростовщик понял, что перемены, совершившиеся в будуаре, полностью отражают то, как изменилась его жена. Прежде он считал ее чрезмерно набожной, только и всего. Но перед ним явилась женщина, верующая так глубоко, что ей была дана способность передавать свои мысли на расстоянии и внушать их окружающим. Для человека приземленного, впервые столкнувшегося с чем-то сверхъестественным, это было настоящим потрясением.
Лишь в пятом часу утра он провалился в сон, но почти тотчас из него вынырнул. Ему приснилась Теофилия. Она стояла на коленях перед статуэткой Мадонны и молилась. Потом, словно ощутив его взгляд, обернулась и попросила: «Помолись со мной!»
Ни секунды не раздумывая, Казимир Аристархович вскочил с постели, взял со столика горящую свечу и отправился в покои жены. Он застал ее на коленях перед Мадонной, как увидел во сне. Уже ничему не удивляясь, ростовщик опустился рядом на колени. Теофилия читала розарий, медленно перебирая четки. Остановившись на миг, она прошептала:
– Молись за моего отца…
«Вот те на! А на отпевании отца еле-еле две слезинки обронила!» Летуновский и думать забыл о покойном тесте, хотя с момента похорон прошло немного времени. Теофилия носила траур, разорила свой будуар, постоянно молилась, произносила странные речи, а он ничего особенного в этом не видел, считая перемены краткосрочной прихотью. Ведь надоедали же Теофилии дорогие наряды, украшения, безделушки, надоест и эта игра в религиозность… Ан нет, дело оказалось серьезное! «Что же, можно помолиться за Тадеуша, хотя что толку молиться за самоубийцу? Он ведь в аду. Другое дело души Чистилища, за тех и велено молиться, жертвовать на мессы… А этот…»
Он механически читал молитвы, не вдумываясь в слова, не особо веря в их силу. Его мысли неотступно вращались вокруг покойного тестя. «Теофилия прокляла отца, – думал он, странно волнуясь, – Заведомский пошел и утопился в Яузе. Даже умер будто назло! Получается, Теофилия косвенно повинна в его смерти…» Он украдкой взглянул на жену.
«А ведь в тот злополучный вечер Тадеуш сперва зашел ко мне, просил денег… Сумма не была такой уж неподъемной… Негодяй, правда, не стоил моих забот, но если бы я дал Тадеушу денег, он не пошел бы к Теофилии, она не прогнала бы его… И мой драгоценный тесть мог бы жить и по сей день, никого этим, правда, не радуя, кроме кредиторов… Получается, я виной всему? Из-за меня Теофиличка так переменилась и страдает?!»
Казимир Аристархович с изумлением ощутил под веками вскипевшие едкие слезы. Это было так непривычно ростовщику, что все его тело пронзила острая боль.
* * *
Покинув дом Летуновского, виконтесса решила заехать в один из самых престижных букинистических магазинов Москвы. Его содержал некий француз, мсье Перрен, представительный старик высокого роста, с богатой шевелюрой непослушных седых волос, напоминающей львиную гриву. Он сразу распознал в Елене знатную особу и учтиво расшаркался перед ней, изгибая юношески стройный стан с тем изяществом, которое доступно лишь уроженцам Франции.
