– Нет, не может быть! Это было бы ужасно. Я знаю, и, к несчастью, уже давно знаю, насколько люди дурны, как мало можно на них рассчитывать и полагаться. Как легко быть обманутой и преданной! Но все-таки есть же на свете честные люди… Не знаю, не знаю и не знаю… Теперь я себе отвечать не могу, завтра подумаю опять; однако я должна сознаться, что теперь, в эту минуту… я ему не верю!
Действительно, Алина тонким чутьем своего сердца подозревала в Стадлере комедию, расчет, хитрость и, наконец, способность предательства.
На другое утро Алина снова проснулась с мыслью о принце и о докторе. Снова обдумала она свое положение, снова взвесила каждое слово и каждый малейший жест друга-доктора и решила, что если нельзя ждать пощады от старого волокиты, то на преданность Стадлера рассчитывать не только можно, но должно. Она даже не понимала теперь, почему накануне вдруг без всякого повода стала подозревать его. Что может он, наконец, сделать с ней? Он не влюблен в нее, а она боялась теперь, по опыту, только влюбленных, хотя старых боялась более, чем молодых.
– Нет. Надо решаться, – вымолвила она вслух, когда Августа вышла, унося завтрак. – Время не терпит. Сейчас напишу ему, что это дело решенное.
Алина села к столу и написала записку Стадлеру, заявляя о своем решении. Записка была написана по-латыни: отчасти вследствие каприза и самолюбия показать свою ученость, отчасти и от боязни, чтобы записка не попала в чьи-либо другие руки.
Позвав Августу и приказав ей отправить записку, Алина забылась, облокотясь на свой письменный стол. Генрих Шель ясно и живо восстал в ее памяти.
«Что он? Где?» – думалось ей. Неужели Генрих уже успел разлюбить ее! Неужели ее письмо уже не будет иметь на него никакого влияния. Давно ли этот юный и пылкий красавец, честный, добрый, клялся ей, у ее ног, в вечной страстной любви и предлагал ей все, что мог предложить: всего себя, на всю жизнь, и свои хотя небольшие средства, но достаточные для спокойного, безбедного существования. Она отвергла его тогда. Ей хотелось блеска, свободы и славы.
«А куда все эти мечты привели?»
Славы нет. У нее не такой талант, как воображала она под влиянием уверений доброго и восторженного Майера. Имя ее не будет греметь по всей Европе. А второстепенной артисткой, нечто вроде странствующей из города в город музыкантши, вроде бродячей по ярмаркам акробатки, она быть не хочет! Ни за что! Это – позор!
А ее свобода?!
Эта свобода – обман. Это только одиночество и право на постоянную перемену места жительства. И куда же привела ее эта свобода! В западню! В руки принца! Надо уметь плыть по житейскому морю, минуя подводные камни, уклоняясь от шквалов и смело выдерживая бури. А этого умения у нее нет. Так не лучше ли скорее искать пристани. Разумеется, она чувствует, что это умение, конечно, со временем явится. Опыт жизненный и всякие невзгоды дадут его. Но как дорого придется заплатить за это умение, сколько перенести сердцем.
– А Генрих – это пристань…
И вдруг, под влиянием неведомого ей, будто вполне нового чувства, впервые сказавшегося в ней, внезапно, порывисто и неудержимо, она взяла перо и начала писать.
Письмо это было в Дрезден, к Генриху Шелю. Содержание его показалось бы ей безумием еще накануне, до дерзкой выходки принца.
Она говорила своему юному и честному обожателю, что раскаивается в своем отказе. Она уверяла его, что только теперь поняла, что он ей предлагал и что она потеряла в нем. Она умоляла его скорее приехать и хоть тотчас вести ее под венец, обещая посвятить ему всю свою жизнь и, конечно, бросить все свои глупые мечты о славе, о поприще артистки.
Она остановилась на минуту перед тем, как подписать письмо, и задумалась.
«Да, если я не могу иметь высшее общественное положение, то я выбираю низшее. Середины я не хочу».
И она приписала еще:
«Если нам придется жить в деревушке, в крестьянском домике, и даже самим на себя работать – то и тогда я ваша… Нет! Твоя! Твоя на всю жизнь!»
– Да, если не владетельная герцогиня, – воскликнула она вслух, – то простая крестьянка!
Алина перечла все, вдумалась в каждую строку и выговорила вслух:
– Конечно, да. Я не лгу. Мне надоела эта жизнь бродяги, эти знатные, но пошлые поклонники. И, наконец, я должна признаться… что ни один из них… Ни один так не красив, как Генрих. Да, его можно любить. Ему можно отдаться…
Когда письмо было отправлено на почту, Алина взяла книгу своего любимого поэта, Горация, и стала перелистывать. Всякую строку знала она, выучила еще в детстве наизусть и любила теперь как воспоминание юных дней. Но мысли ее вскоре были снова далеко. Она невольно уронила книгу на колени, закрыла глаза и мысленно унеслась в свое далекое прошлое. Но, вспомнив все радостные и горькие минуты своей странной жизни, она снова перенеслась к тем же мыслям о Генрихе. Живо восстали перед ней его красивый образ, пылкая речь, огненный взгляд и эта неожиданная сцена признания. Шель как живой чудился ей теперь, около нее, у нее в ногах. И ее пылкое воображение вдруг дополнило это воспоминание. Ей почудилось, будто он действительно около нее и она чувствует себя в объятиях этого человека, страстно любящего, прямодушного и вполне преданного ей всеми силами своего честного сердца.
– Как могла я тогда оттолкнуть тебя! – горько воскликнула вдруг красавица. – Чего я хотела? О чем мечтала? Быть любовницей принца, герцога… вроде Адольфа… Любовницей? Хотя бы даже законной женой, и то – невозможно. И то отвратительно, гадко!
Несколько часов просидела Алина одна со своей мечтой. Генрих не покидал ее, все чувства и помыслы ее принадлежали ему.
Когда наступили сумерки, Алина чувствовала себя сильнее и безумно была влюблена в своего милого Генриха, которого когда-то грубо и резко оттолкнула от себя.
– Да, это решено! – думала она. – Решено бесповоротно! Если он ответит мне или приедет, я принадлежу ему на всю жизнь… Все кругом меня, все на свете – комедия, шутка, обман. Все – кроме этого чувства, которое преображает человека и сразу открывает ему целый мир новых наслаждений. А это чувство теперь во мне… И оно становится все сильнее с каждым часом. Оно будто разгорается.
– Да, Генрих, я жду тебя. Я жду и надеюсь. И люблю, люблю тебя!.. – восторженно воскликнула Алина.
Она вышла из кабинета и начала ходить взад и вперед через все комнаты. Бурное чувство, которое поднялось в ней, будто требовало движения и простора.
Этот быстрый и пламенный, почти необъяснимый порыв восторженной любви к человеку, которого красавица когда-то отвергла и с тех пор ни разу не видала, не удивлял даже Алину.
Все бывало в ней, случалось с ней так, вдруг, внезапно. Как удар молнии – являлось и чувство, и намерение, и всякий поступок!
