— Ни! — Сыч поднял над головой руки. — Ни–ни!.. Самарин — увалень, он не посмеет. Вы ему — молчок. Все дело может погубить.
Тут Кантышев стукнул по коленке кулаком, поднялся во весь рост:
— Я попробую!
Он вынул из стола кипу листов, аккуратно сложил их, взял под мышку и, ничего не объяснив, вышел. Не прошло и пяти минут, как он возвратился. Протянул Сычу кипу листов.
— Но это же…
— Это и есть оригинал самаринской книги. Да ещё с пометками и вставками Каирова. Тут уж не отопрешься.
Сыч проворно сунул листы в папку, настороженно покосился на дверь:
— Но позволь, как же ты?
— Очень просто. Из стола Самарина я взял пояснения, инструкции, разные справки — их тоже писал Самарин, но в книгу они не вошли. Я попросил у Папиашвили рукопись, сказал, что по просьбе Самарина хочу вложить туда несколько страниц, которые, дескать, брал на время. Ну, тот — пожалуйста. Сам пишет, а я «вкладываю». Через минуту рукопись оказалась у меня в руках, а самаринские наброски, черновики — в папке. Он при мне же и закрыл их в сейф вместо рукописи.
— Да-а… Ну ладно, братцы. Я пошёл. А то ещё хватятся.
И уже в дверях Сыч повернулся. Сверкая глазами, сказал:
— Пусть он потом едет… з столичный институт!
Вечером того же дня Сыч стоял у двери с надписью: «Писатель Ф. А. Курган», и нажимал кнопку звонка. Тишина за дверью не нарушалась. «А что, если Курган на даче или на курорте?» — подумал Сыч. Журналист опасался, как бы не сорвался задуманный им грандиозный план. Он хотел написать о Каирове хлесткий фельетон, а затем, через несколько дней, поместить письмо группы уважаемых людей города, в котором они возмущаются поступком учёного. По замыслу Сыча, он готовит гвоздь не только номера, но и всего года.
За дверью послышались мягкие шаги по ковру. И смолкли.
— Кто там? — спросил женский голос.
— К Федору Архиповичу, скажите ему, пожалуйста…
Дверь приоткрылась. Из–за двух цепей выглянуло пунцово–красное лицо с петушиными глазками. Правый глазок приник к щели и остекленело уставился на Сыча.
— Федор Архипович принимает посетителей только в редакции областной газеты.
— Я не посетитель, то есть посетитель, но мы знакомы. Моя фамилия Сыч.
Язык поворачивался во рту, словно мельничный жернов. Петушиный глазок ждал новых доказательств права на вторжение.
— А, старик! — отозвался в глубине коридора Курган. — Аличка, проведи его в кабинет. Это Евгений Сыч, из газеты.
Квартира у Архипыча большая: окна выходят на центральный проспект, балкон — на городскую площадь. А если из окна посмотреть вдаль, то там, в дымке, увидишь панораму шахтерских поселков. В правой стороне стоят трубы металлургического завода, громоздятся матрехи–домны, а ещё правее, теряясь в мареве, маячат силуэты двух телевизионных вышек.
Архипыч сидит в кожаном старинном кресле, он только что отдыхал, говорит вяло. Сыч вспомнил оброненную кем–то фразу: «От трех до шести Архипыч отдыхает». Украдкой Женя взглянул на часы: без четверти шесть.
Гость оглядывал кабинет: книги, книги… Вместо письменного стола — конторка из красного дерева. Медный атлант держал в руке серебряный подсвечник, а выше, на столе, — портрет Антона Лободы — первооткрывателя Степнянского угольного месторождения — жил в эпоху Петра I. Ему Архипыч посвятил почти все свои исторические монографии. А недавно, на основе своих прежних книг и брошюр, написал о нем роман. Книга толстая, в двух частях. Теперь Архипыч, как говорят, пишет о Лободе третий том.
— Лободу вы, можно сказать, открыли людям, — сказал Сыч, стоя возле шкафа и листая книгу, — Ведь до вас его имя только упоминалось в справочной литературе.
— Да, уж это верно.
— У вас, как я слышал, противников немало, несовпадение точек зрения и прочее, — проговорил Сыч, соображая, как же подступить к делу, ради которого сюда пришел.
— Всякое открытие — риск и борьба, — позёвывая, отвечал Архипыч. — Пусть знает молодежь, как подвижнически благородны и сильны духом были наши деды и прадеды. Вам это полезно будет.
Сыч слушал. Архипыч, входя в форму, поднялся и стал с воодушевлением рассказывать о том, каких трудов стоило ему раскопать материал о Лободе. Он неторопливо ходил по кабинету. Останавливался. Заканчивая свой длинный монолог, назидательно произнес:
— Ныне все говорят о передовой морали, высокой нравственности, о нормах поведения, а людям надо растолковывать, какая она, эта передовая мораль?.. Глупо думать, что человек воспитается сам по себе. Нет, нет, все надо рассказывать людям, разъяснять. И на истории нашей разъяснять. Мораль, она, как и все на свете, по законам диалектики развивается. Воспитывать надо народ, да, воспитывать, и через газету — тоже.
— Вы вот, — обрадованно вставил Сыч, — о газете вспомнили, а сами в газету пишете редко. — И перешел прямо к цели: — Мы сейчас фельетон готовим: Каирова хотим разделать.
Сыч неловко взмахнул рукой, точно в зажатом кулаке была шашка и он уже опустил её на голову Каирова. Короткий чуб нахохлился, лицо от возбуждения светилось — он походил на бойца, долго ожидавшего сигнала к атаке и теперь заслышавшего призывный зов трубача.
— Каиров — это явление, — насторожился Архипыч. — На него, как на медведя, — с рогатиной надо идти. Нужны факты и факты.
— А вы хорошо знаете Каирова?
— К сожалению, хорошо, — невесело улыбнулся Архипыч.
— Почему с сожалением?
— Отвечу тебе крылатой мыслью чужого разума: «Кто умножает познание, умножает скорбь». Какой–нибудь тракторист из колхоза «Заря» не знает Каирова, и ему лучше. Он спокойно спит и видит золотые сны. А я, душа моя… — Архипыч махнул рукой.
— Вы — писатель, — заметил Сыч, — вам по душе аллегория в изъяснениях, а я из вашей речи не все понимаю.
— Твое непонимание — из незнания, — замысловато изрек Курган. — Каиров — это… не так просто… в плане субъективном, так сказать, личном… — И тут Кургана словно осенило, и он продолжил, уже воодушевляясь: — Помните — у Горького: дачники. Правда, Горький этим словом определял другую категорию людей, но Каиров… тоже дачник, то есть временный, временщик. Потому–то такие, как Каиров, боятся движения вперед, их страшит всеобщее просветительство, прогресс. Для них губителен свет… — Курган улыбнулся. — Вот тут и раскрывается смысл моей аллегории. Вот, брат, тебе и Каиров. А ты говоришь, фельетон о нем. Слишком многие вопросы в этом фельетоне надо затрагивать.
— М-да, конечно, — Сыч обеспокоенно заходил по кабинету. — Но, разумеется, в газете речь поведем о близком нам, о том, что известно. Вот я вам сейчас кое–что покажу…
