А жизнь коротка,
И выпить хочет солдат.
Пускай вино течет в стакан,
Сегодня пей и пой,
Сегодня весел ты и пьян,
А завтра — снова в бой.
Сражаясь каждый день с врагом,
Не знаем мы, когда умрем.
Старушка Фленеган,
Скорей наполни мой стакан,
Мы выпьем и опять нальем,
За Бетти Фленеган.
Когда владеет лень тобой,
Когда покой по вкусу,
Дрожи, когда грохочет бой,
И называйся трусом.
Бесстрашно мчимся мы верхом,
И нам опасность нипочем.
Старушка Фленеган,
Скорей наполни мой стакан,
Мы выпьем и опять нальем,
За Бетти Фленеган.
Нам всем отчизна дорога,
Мы за нее умрем,
И чужеземного врага
Встречаем мы огнем.
Своей рискуя головой,
Освободим мы край родной.
Старушка Фленеган,
Скорей наполни мой стакан,
Мы выпьем и опять нальем,
За Бетти Фленеган.
Все подхватили припев, да с таким жаром, что шаткий дом содрогнулся от пола до крыши. Всякий раз, когда упоминалось имя Бетти, она выходила вперед и, к великому удовольствию певцов и немалой радости для себя, в точности выполняла все, о чем говорилось в песне. Напиток, которым хозяйка запаслась, был куда более выдержан и приходился ей больше по нраву, чем безобидный подарок капитана Уортона, так что она без труда могла разделять веселье своих гостей. Лоутону все дружно зааплодировали, за исключением, впрочем, медика; во время первого исполнения припева он с негодованием классика вскочил со скамьи и принялся расхаживать по комнате. Крики “браво” и “брависсимо” на время все заглушили, потом стали замирать, а когда совсем смолкли, доктор обратился к певцу:
— Меня поражает, капитан Лоутон, что джентльмен и храбрый офицер в такие тяжелые времена не находит для своей музы более подходящей темы, чем грубое обращение к этой пользующейся дурной славой маркитантке, грязнуле Элизабет Фленеган. Мне кажется, богиня свободы могла бы вдохновить вас на более благородную мысль, а страдания нашей родины подсказать тему более достойную.
— Вот как! — с угрозой подступая к доктору, вскричала Бетти. — Это кто же называет меня грязнулей? Ах, вы, мистер Клизма! Мистер Пустомеля!..
— Довольно, — сказал Данвуди, лишь слегка возвысив голос, однако в комнате тотчас воцарилась мертвая тишина. — Уйдите, Бетти! Доктор Ситгривс, сядьте, пожалуйста, и не мешайте веселью.
— Продолжайте, продолжайте, — произнес доктор и выпрямился с чувством собственного достоинства. — Я полагаю, майор Данвуди, что мне известны правила приличия и законы доброго товарищества.
Бетти быстро отступила в собственные владения, хотя и не совсем крепко держалась на ногах; она привыкла всегда подчиняться приказаниям начальства.
— Майор Данвуди окажет нам честь и споет любовную песню, — сказал Лоутон и поклонился своему командиру с почтительным видом, который он порой умел на себя напускать.
Майор мгновение колебался, но потом очень мило исполнил такую песню:
Одним по вкусу южный зной
И свет, что льется над землей
Сверкающим потоком.
Но ничего прекрасней нет,
Чем тихий северный рассвет
И блеск луны далекой.
Иного радует тюльпан,
Ему оттенок редкий дан,
Как пламя золотое,
Но тот, в чей свадебный венок
Любовь вплетает свой цветок, -
Тот, право, счастлив вдвое.
Голос Данвуди всегда производил большое впечатление на слушателей, и, хотя последовавшие аплодисменты были менее бурными, чем те, какими наградили капитана Лоутона, они казались куда более лестными.
— Если бы вы еще немного больше овладели классическим стилем, сэр, — сказал доктор, хлопавший вместе со всеми, — то при вашей изысканной фантазии вы сделались бы недурным поэтом-любителем.
— Тот, кто критикует, должен уметь и творить, — улыбаясь, ответил Данвуди. — Покажите же нам, доктор, образец стиля, которым вы восхищаетесь.
— Песню, доктор Ситгривс! Спойте песню! — весело закричали все сидевшие за столом. — Классическую оду, доктор Ситгривс!
Медик с достоинством поклонился, допил свой стакан вина и несколько раз откашлялся, чем доставил немалое удовольствие трем или четырем молодым корнетам, сидевшим в конце стола.
Наконец он приступил к делу и надтреснутым голосом фальшиво спел такую песню:
Когда стрела любви коснулась
Твоей груди украдкой,
Внезапно сердце встрепенулось
От этой боли сладкой,
К любви попал ты в тяжкий плен, -
Тебя не вылечит Гален.
— Ура! — крикнул Лоутон. — Арчибальд затмил самих муз. Его стих струится, как лесной ручеек при лунном свете, а в голосе слышатся и трели соловья, и крики совы.
— Капитан Лоутон! — вскричал раздосадованный хирург. — Презирать свет классических знаний — одно, но вызывать презрение своим невежеством — это уж совсем другое!
Тут раздался громкий стук в дверь, и шум сменился полной тишиной; драгуны инстинктивно схватились за оружие, готовясь к самому худшему. Дверь открыли, и вошли скиннеры, таща за собой разносчика, сгибавшегося под тяжестью своего тюка.
— Кто тут капитан Лоутон? — спросил главарь шайки, с некоторым удивлением озираясь кругом.
— Я к вашим услугам! — сухо отозвался драгун.
— Тогда передаю вам с рук на руки разоблаченного изменника: это Гарви Бёрч, разносчик-шпион.
Лоутон вздрогнул, посмотрев в лицо своему старому знакомому, потом опустил глаза и, повернувшись к скиннеру, спросил:
— А вы кто такой, кто дал вам право так бесцеремонно говорить о своих ближних? Прошу прощения, сэр, — он поклонился Данвуди и добавил:
— Вот наш командир, и извольте обращаться к нему.
— Нет, — мрачно заговорил скиннер, — я передаю разносчика вам и от вас требую награды.
— Ты Гарви Бёрч? — спросил Данвуди, подойдя к разносчику с таким властным видом, что скиннер немедленно отступил в угол комнаты.
— Да, я, — спокойно ответил Бёрч.
