Оказавшись меж двух огней, растерянная, обескураженная, она должна была использовать все средства, имеющиеся в ее распоряжении.
— Этого ты возьмешь на испуг и заставишь его отказаться, — тщательно выбирая слова, сказала Уна. — Но не важно. Честолюбивых принцев в Ирландии хоть отбавляй. Любой подойдет.
В глубине души она давно предвидела этот неизбежный поединок. Кровь, казалось, застыла у нее в жилах, пока она ждала ответа. В наступившей тишине тонули неясные голоса и смех, бой барабана и завывание флейты. Затем Лаймонд сказал:
— Значит, ты никогда не любила.
Уна спросила:
— А ты любил?
Вместо ответа он, глубоко дыша, так, что руки ее невольно сжались, произнес:
— В О'Лайам-Роу уже наполовину пробудился мужчина. Я не стал бы препятствовать тебе. Как бы я мог?
Она не скрыла презрения в голосе:
— И, свив себе во Франции любовное гнездышко, я выброшу на помойку изглоданный червями череп нации и буду спокойно смотреть, как он валяется в крапиве? Покажи-ка мне мужчину, наполовину пробужденного или не спавшего никогда, чьи поцелуи способны заставить меня сделать это!
Собственные слова гулко отдавались у нее в ушах. До чего неубедительно звучали они, эти слова, предназначенные для того, чтобы проникнуть в сознание так же глубоко, как заступ проникает в землю. Стоя здесь, в темной комнате, поставив на карту душу и тело в отчаянной попытке переиграть вкрадчивый, бестелесный голос, она, невзирая на всю свою силу, почувствовала дрожь. Она должна уберечь от него свой секрет, сохранить в целости самое себя и свою гордость и добиться безопасности для Кормака.
«О Боже, — подумала она, содрогаясь от ярости. — До чего же он холоден. Мать Мария, долго ли придется улещать его?»
Ей казалось, что она откликается, словно скрипка, на каждое движение его тела, она все глаза проглядела, стараясь не терять из виду тусклый, мерцающий драгоценностями силуэт. Почти ослепнув от напряжения, она упустила тот момент, когда он наконец бесшумно сдвинулся с места — только ощутила за спиной аромат роз, и руки, несущие успокоение, легли ей на плечи. Голос произнес над самым ухом:
— Только что я дал тебе слово хранить целомудрие… Но не собираешься ли ты случайно, мое зеленоволосое утро, своей песней соблазнить меня?
Тень его чернела, скрещиваясь с ее собственной на светлых плитках пола, дыхание было свежим, зубы раздвинулись в улыбке, коснулись ее волос. Уна вздернула подбородок. Глядя перед собой широко открытыми глазами, она спросила:
— Ты боишься? — И, подняв руки, развела легко лежащие на ее плечах ладони, а затем повернулась.
Когда-то она вглядывалась в лицо спящего Лаймонда, беззащитное под ложным гримом. Но его во всей силе и красе она никогда не видела так близко от себя. Не касаясь ее, он стоял совсем рядом, настолько близко, что она ощущала тепло его кожи. В саду внезапно качнулся фонарь и зажег густую синеву под его ресницами. В полумраке короткие волосы отливали серебром.
Он снова заговорил. Голос звучал ровно, но она наконец-то уловила, что Лаймонду едва удается совладать со своим дыханием.
— «Прекрасной была звезда Гормлубы 21). Как снега сверкали зубы ее и словно гладкий камень была кожа под новым платьем. Как слой за слоем растет ледник, так поднимается стройная шея. Как холмы под мягкой шерстью поземки вздымаются в любви ее груди. Голос ее как песня. Рядом с ее губами роза не кажется красной, не кажется белой пена потока рядом с ее рукой. Глаза ее сияют как солнце; все в красавице совершенно… Дева Гормлубы, кто сможет описать твою красоту!»
При звуках гэльского языка вспомнились его талант, его руки на струнах, задумчиво склоненная голова. Она нежно ответила на том же языке, все тело ее, хрупкие плечи, маленькие груди, расцвело при звуках этого голоса, а лицо засветились под этим взглядом.
Не глядя, он протянул руку и медленно закрыл большой ставень. Светлый квадрат на полу за ее спиной съежился и растаял совсем. Последний огонек вспыхнул в его глазах, затем отразился в ее и погас. В мягкой тьме он нашел ее руки и бережно взял в свои, прежде чем заключить ее в объятия и поцеловать.
Из глубины ее по-мальчишески стройного тела и вооруженной яростью души вопреки ее воле явилось ответное чувство, ее захлестнула волна торжества, настолько могучая, что Уна остановила бы его, если бы ей хватило сил, чтобы продлить миг победы. Затем все вокруг завертелось, но она стояла крепко, словно прикованная, как будто железная дверца отделила ее от бушующего огня. Его губы бережно коснулись ее лица, отыскивая путь к пересохшим губам, и наконец нашли.
Он что-то говорил, оторвавшись от ее уст, но Уна не слушала. Сгоревшая, словно лучинка в пламени, которое сама разожгла, рожденная, словно подменыш 22), в добела раскаленной печи, она ощущала, что это поцелуй запечатал ей губы. Когда Уна пришла в себя, то обнаружила, что он стоит перед ней на коленях и держит ее в объятиях.
— Дорогая моя, ты плачешь, — вымолвил он. — Добро пожаловать под звуки гобоя, рожка и трубы, благородная дама. Добро пожаловать в общество тех, кто способен испытывать боль.
Она давно догадалась — и пыталась на этом сыграть, — что последняя ставка Фрэнсиса Кроуфорда в этой войне между ними, которой ни один из них не хотел, будет такой же, как и ее собственная. И в этом, по ее мнению, они были равны. Уна почти полюбила О'Лайам-Роу за его невинность. Она пришла сегодня вечером, уверенная, что Лаймонд в конце концов попытается проникнуть в ее помыслы, пленив тело. И холодно, решительно подготовилась к тому, чтобы показать этому самовлюбленному вертопраху, десятью годами моложе ее, проблеск того, чего он никогда не ведал. Она была готова, глубоко запрятав свой гнев, обслужить его по высшей мерке, чтобы к утру, потеряв дар речи, он понял, что не может расплатиться с ней той же монетой. И тогда он, возможно, оставит их с Кормаком в покое.
Ее план развеялся как дым. Готовясь к пылу страстей, к прихотливым фантазиям, она неожиданно для себя встретила силу, уверенность в себе, проявленную просто и сдержанно — amhiure, ну почему ж она не предвидела этого? Теперь, при первом же прикосновении, задолго до ужасного ослепляющего поцелуя, она поняла, что покорна его рукам, как любой другой инструмент под его чуткими пальцами. В конце концов, она так мало знала о нем, а о себе еще меньше. Слезы медленно катились по ее щекам, когда она произнесла:
— Мое сердце обожжено.
Он стоял не шелохнувшись. Тепло, исходившее от него, было как запах еды в морозный день в конце тяжелого пути.
— Тебе не надо сегодня никого вести за собой, — сказал он, — мы идем бок о бок. Отдохни от своих скитаний.
