Кот
Днём в порт вошли три корабля, и ушли в плавание четыре. За ними нужно было следить, и Адония немного отвлеклась от воспоминаний о вчерашнем событии. Она старательно барражировала в толпе прибывших и отъезжающих суетливых людей, высматривая коричневый балахон, но пропавший в бристольском лесу старый монах так и не появился. А с приближением вечера вернулись и воспоминания, и властно захватили все её мысли.
Отдавшись во власть велений пустившегося вскачь сердца, Адония направилась к месту, где находился ветхий, с трогательно-жёлтыми дощечками ящик.
Художник был здесь. Он как раз складывал створки обшарпанного деревянного порт-папира с неиспользованными листами картона и весело переговаривался с сидящим на бухте каната грузчиком.
– Как сегодня дела, Доминик? – усталым голосом интересовался грузчик.
– Ужин есть, – весело отвечал ему сероглазый художник, показывая две маленькие монетки, – а вот ночевать придётся под шлюпкой!
С замиранием сердца Адония слушала этот незатейливый разговор и со жгучей завистью смотрела на возмутительно равнодушного к собеседнику грузчика. Как бы она хотела сидеть вместо него на этой мягкой бухте новенького несмолёного каната и разговаривать с человеком, который необъяснимо, нежданно оказался самым прекрасным и дорогим из всех живущих на свете людей! И вдруг – показалось ей это или нет?! – этот человек, сверкающий белозубой улыбкой, завязывая истрёпанные тесёмки порт-папировых створок, посмотрел на неё, и в миг утратил и весёлость, и жизнерадостную улыбку, а высветилась на лице его тихая, тёплая радость. Адония поспешно перебросила взгляд с его лица на потемневшее к вечеру море и не ответила на взгляд незнакомого друга, и слёзы досады и сердечной боли проступили в уголках её глаз.
Доминик, попрощавшись с грузчиком, встал с ящика, забросил подмышку обшарпанный порт-папир и неторопливо пошёл в сторону дальней окраины порта. Адония, жестоко покраснев под своим зонтиком, покорно, словно служанка, последовала за ним.
На окраине стало меньше людей, истаяла неистребимая портовая суета. Присев на горячий от дневного солнца большой круглый камень, пялил на море равнодушные глаза однорукий калека с лотком, пронзительно пахнущим рыбой. Доминик, устало передвигая худые ноги в длинных парусиновых матросских штанах, брёл мимо него, и Адония шла послушно за ним, и – было слышно – топал за нею досадливый, ненужный стекольник. Из-за камня вывернулся, осторожно сверкнув на сидящего на камне торговца единственным жёлтым глазом худой, жилистый, битый портовый кот. Не встретив предостерегающего окрика, кот привстал на задние лапы, а передней, как человек, просящим жестом легко прикоснулся к ноге калеки. Тот, вздрогнув, бросил взгляд вниз и, скривившись от злости, отшвырнул попрошайку ударом ноги. Кот, привычно приземлившись на лапы, молча, скачками, унёсся за стоявшую поодаль рассохшуюся бочку.
– Ты бы дал ему рыбку, – проговорил, остановившись, художник. – Свежую-то сегодня уже не продашь, а до завтра она не дотянет. Ведь в море выбросишь.
– Легко тебе чужой рыбой распоряжаться, – недовольно сказал Доминику сардинщик. – Конечно, это ведь не свои денежки тратить!
Доминик, примирительно хлопнув калеку по плечу, вынул из кармана штанов маленькую монетку, бросил её на поблёскивающий слипшейся чешуёю лоток, а взамен взял тусклую, подсохшую уже сардину и направился с ней к убежищу голодного попрошайки. Кот, выглянув на звук его шагов из-за своей бочки, угрожающе заворчал.
– Привет, разбойник! – приветливым тоном произнёс, присаживаясь на корточки, незваный гость.
Кот вдруг приподнял шишковатую, с пострадавшими в бесчисленных драках ушами голову, недоверчиво потянул носом.
– Увы, мой друг, увы, – весело сказал Доминик, протягивая издалека заманчивую, длиной в поллоктя, ароматную рыбину. – Сожрал ты у меня половину моего ужина!
И, медленно махнув, подбросил рыбу к самой морде кота. Тот, мгновенно вцепившись в неё зубами и придавив ещё для надёжности лапой, отчаянно, с громогласной угрозой, завыл.
– Вот что у тебя получается – так это достойно отблагодарить! – негромко рассмеялся художник.
Кот уволок сардину за бочку и оттуда послышался смачный хруст, прерываемый время от времени всё тем же утробным воплем. Художник, встав, поправил подмышкой свой порт-папир и, всё так же неторопливо шагая, скрылся за углом последнего складского цейхгауза.
Адония, горестно вздохнув, повернулась и пошла, склонив голову под поникшим вокруг её плеч зонтиком, к каретной стоянке. На имеющиеся у неё деньги она могла бы купить тысячу таких рыб, и накормить тысячу голодных котов, но почему-то счастье накормить вот этого, единственного, битого плимутского попрошайку судьба подарила бедному молодому художнику.
Она дошла до своей кареты, грустно улыбнулась: Филипп, усевшийся на козлах, красовался приклеенными рыжими усами и бородой. В карету не села, а, кивнув кучеру, медленно пошла в сторону флигеля. Следом, словно привязанный, шествовал ничуть не уставший стекольник, а в отдалении, столь же медленно, влекомая печально мотающими гривами лошадьми, катила карета.
Следующим утром Адония преобразилась. Деликатность её «работы» требовала избегать лишнего внимания обитателей порта, поэтому карета, которой правил рыжебородый и рыжеусый кучер, привезла к пристани юную девушку в белом парике и светло– кремовом платье. Зонта не было, а лицо вместо него затенял лёгкий соломенный капор. Сердце Адонии тихо приветствовало это вынужденное обновление: была надежда, что художник не обратит внимания на слишком частое появление в поле его зрения белого платья праздно гуляющей дамы, и тогда появится возможность постоять минутку-другую возле заветного ящика и полюбоваться молодым мастером и его волшебной работой.
Однако нетерпеливо трепетавшее сердце заполнилось в этот день жестоким разочарованием: не было художника на его привычном месте. Весь долгий день желтел на краю мола невостребованный сирый ящик, а вечером деловито притопал толстый, пахнущий дымом турок, схватил и унёс ящик и, с громким треском раздробив его ногой в малиновой, без задника и с загнутым носком туфле, сжёг.
И на следующий день художника не было. Солнце, появляющееся в небе с неизменной и очень завидной закономерностью, направилось уже к дальнему краю моря, чтобы погрузиться в него для короткого ночного летнего отдыха. В этот час, когда колер акватории порта приобрёл тёмно-синюю непрозрачную глубину, а дальний край моря смешал пурпур с индиго, с Адонией произошло необычайное: в груди её вскипели и обильно выступили из глаз торопливые горячие слёзы. Склонив голову, пряча эти слёзы, не поднимая руки, чтобы не выдать себя понятным любому человеку жестом, девушка торопливо прошла к краю мола, в относительно безлюдное место. Повернула лицо в сторону пурпурного горизонта. Учащённо смыкая ресницы, чтобы прогнать предательскую солёную влагу, вознамерилась успокоиться и принять обычный независимый вид. И вдруг безудержно разрыдалась. Прошла ужасная, нескончаемая минута. Справившись с болью сердца, вымочив безнадёжно платок, всхлипывая, Адония слегка повернула голову: стоявший в двух шагах, равнодушно смотрящий на кромку прибоя Рыло вполголоса проговорил:
