сырыми овощами, не давать пить, но погружать в море по горло, дабы кожа снаружи напитывалась солью, излишки которой непременно нужно смывать пресной водой. После этого вовсе не давать пищи, содержать в тёмном, защищённом от солнца месте, пока отроки не станут напоминать маленьких старцев с пергаментной кожей, которая начинает слипаться, если сделать складку. Снимать же её следует, подвесив ещё живого раба за руки, а не за ноги, как делают это некоторые пергаментщики, и сразу же натянуть на деревянный, хорошо обструганный и отшлифованный барабан, после чего погрузить в раствор и с помощью рукояти вращать его в течение двух суток. Раствор же приготавливается так: в две части выдержанной на солнце и проквашенной ослиной мочи добавить одну часть человеческой, одну – переброжённого козьего молока и один конгий высушенного и перетолчённого в ступе едкого зерна чёрного ириса карийского, свёртывающего жир. После вымачивания кожу растянуть на деревянной раме так, чтобы её размеры увеличились вдвое, и сушить в ветреные солнечные дни под навесом, посыпая её с двух сторон мелкими опилками миртового дерева. Когда же она станет издавать звук бубна, а опилки осыплются, можно приступать к первичной выделке, которая заключается в тщательном проминании её руками, затем, приготовив раствор из мела, жёлтой ромейской серы, собранной возле жерла вулкана, и перетёртой костной плесени, погрузить в него кожу на сутки или до появления белых разводьев. После этого её вновь натягивают на раму, не смывая раствора, просушивают под навесом до яркой, молочного цвета, белизны и окончательно разминают руками. При том надо следить, чтобы руки рабов были совершенно чистыми и не имели язв, которые возникают у них от горючей серы. Но это было ещё не всё, и если оставить пергамент на такой стадии, то он впоследствии может сесть, то есть уменьшиться в размерах, посереть и загрубеть, к тому же плохо станет впитывать чернила, и письмо поблекнет или вовсе исчезнет, не просуществовав и двух столетий. Требовалось его закрепить, но как это сделать, молодой хозяин мастерской поведать не смог, ибо настолько ослабел, что речь его становилась бессвязной. Он прилёг на свежую баранью шкуру и теперь ждал, когда философ изжарит над огнём освежёванную тушу.
Выслушивая тайны ремесла, Арис старался глядеть в лицо пергаментщику, сдерживал подступающую от омерзения тошноту и смаргивал видения, вдруг открывающиеся перед впечатлительным взором: на миг перед глазами оказывался не баран, а освежёванный отрок из полунощной страны. И если бы не возглас учителя, навсегда застрявший в ушах, – зри! – и не зрелище, испытанное им во время нашествия варваров, пожалуй, не выдержал бы и поддался чувствам, характерным для юного, нежного возраста. Но Арис уже был философом, ибо теперь знал, отчего варвары скорбели и плакали, отправляя в огонь библиотеку и тем самым совершая дикий ритуал похорон плоти соплеменников.
Можно было уже в эту ночь оставить Пергам, вернуться в Ольбию и пройти испытания на степень философа, однако учитель не одобрил бы такой поспешности и непременно спросил бы о судьбе последнего ремесленника, знающего секрет капейского пергамента.
А судьба его оказалась плачевной: Арис зажарил барана и, несмотря на мольбы и угрозы, дал пострадавшему от варваров, пережившему долгий голод молодому хозяину лишь немного мяса, но сам к нему не прикоснулся, испытывая отвращение. Тот съел переднюю лопатку и, поняв тщетность своих просьб, уснул, как пёс, закусив обглоданную и обсосанную кость. За полночь, когда на небе ярко отрисовался Млечный Путь, философа сморил предательский и отдохновенный сон.
Когда же он проснулся, то обнаружил пергаментщика мёртвым и с непомерно раздутым животом. Ещё слабый, однако ведомый голодом, он сумел снять жареную тушу с вертела, съесть её почти всю и умер с куском мяса во рту, так и не открыв до конца тайны своего ремесла…
Все это Арис переосмыслил и изложил в трактате, который потом привёз в Афины на суд Платона. Но его открытие оставалось невостребованным в широких научных кругах, и, мало того, некоторые философы, не испытывавшие позора, сомневались в подлинности изложенных фактов, и хотя на словах уважали Биона Понтийского, однако же исподволь распускали слухи о лживых выводах Ариса, коими он объяснял причины набега и гибели бесценной библиотеки Ольбии. А потом и вовсе стали подозревать в трусости, в раболепии перед варварами и сговоре с царём полунощных племён: дескать, ещё с какой бы стати молодой философ взялся оправдывать злодейство несмыслённых дикарей? И отчего они, покаравшие всё мужское население полиса, пощадили только двоих – престарелого Биона и его ученика Ариса, тогда как остальных безжалостно сбросили с обсерватории вниз головой?
Поначалу, возмущённый и одновременно подавленный столь явной несправедливостью и наветом, он ещё объяснял, как спасся сам и, по сути, спас своего учителя. Покончив с сожжением библиотеки, варвары тогда ворвались в ротонду и первым схватили Ариса, чтобы скинуть на закомары третьего яруса, но в последний миг он взмолился – только не о пощаде, напротив, перед смертью жаждал узнать ответ и потому спросил:
– Отчего вы, творя злодейство, так безутешно скорбите и плачете?
Молчаливые, немые и глухие ко всяким воплям и мольбам, полунощные воины остановились, вновь поставили его на ноги. А жрец с седым космом волос на темени впервые открыл рот и изрёк слова, но не ответил Арису, зато сам спросил:
– Ты позрел нашу скорбь и слёзы?
– Да, я позрел, – признался Арис, открыто глядя ему в лицо. – Но остался в неведении отчего. Чем они вызваны?
Жрец знаком показал своим воинам, чтобы приговорённого к смерти пленника отпустили.
– Кто ты? И отчего оказался в этой башне?
– Я философ, но ныне ученик философской школы, – ответствовал Арис. – Учусь ходить и смотреть.
– Кто твой учитель? – спросил варвар.
Он указал на Биона, уже висящего вниз головой, и воины в тот же час освободили и его.
– Кто ещё стал свидетелем нашего горя? – между тем угрожающе вопросил жрец.
Насмерть перепуганные ученики молчали, ибо не ведали, к добру это или к худу признаться, что видели жестоких варваров слабыми, то есть скорбящими и плачущими. И никто более не насмелился исполнить урок, заданный учителем, – позреть в лица своих мучителей…
В своём трактате из всего этого Арис сделал вывод, что одно лишь стремление к познанию истины уже есть благо великое и, даже не получив ответа, можно возыметь результат. С этим постулатом не спорили, но подвергали сомнению всё остальное, касаемое поведения варваров, и, дабы не оправдывать их злодейства, соперники сначала добились, чтобы трактат не изучали и не обсуждали в академии Платона. А потом и вовсе приговорили
