научный труд к публичному сожжению.
В те горькие дни Арис переживал не только критику и жестокий, несправедливый приговор суда. Глядя на однокашников по академии и самого учителя, сын придворного лекаря впадал в тихое уныние от одной только мысли, что все потуги на философской ниве напрасны и бесплодны. Уподобясь пчеле, летая от одного мировоззренческого цветка к другому, он собирал капли нектара и, пресыщенный, испытывал печаль, приносимую знаниями. Всё уже было охвачено человеческим разумом с самых древнейших времён, не осталось ни единой дороги, тропы, лабиринта, куда бы не заводила мысль пытливых предков. Всё было изучено, исслежено, утрамбовано тысячами подошв, как земля на торжище. Чего бы ни касался его ум, какие бы парадоксальные комбинации ни изобретал, на всём лежала печать чьей-нибудь мысли, суждения, а то и целой школы!
И оставалось лишь подражать кому-то, что и проделывали поэты и философы из века в век. Подражать друг другу или природе. Даже если когда-нибудь удастся потягаться мыслью со своим учителем либо изловчиться и низвергнуть его, науки, знаний не прибудет! Разве что на йоту или того меньше, да и то всё будет оспорено пытливыми, находчивыми потомками, уличено в плагиате, посрамлено лишь потому, что и потомкам надобно будет низвергать кого-то…
Томимый такими же думами, Диоген из Аполлонии подражал Анаксимену, тот – Анаксимандру и им обоим – Анаксагор. А Диоген из Синопа дышал в затылок Антисфену и породил целую школу циников, отвергавших вс и вся, и сам окончил путь, сидя в пустом глиняном сосуде для зерна…
А ведь каждый из них, возникни он подобно столпу каменному в зарябленной ветрами, нехоженой песчаной пустыне, был бы виден издалека! И стоял бы многими веками, как исполин, как сфинкс египетский, и многие поколения стремились бы достичь его, глотая пыль иссушёнными губами. Ныне же кто ходит к ним? И где они?
Низверглись сами, обратясь в песок…
Нужно ли напрягать мозги, оттачивая мысль, коль всё одно придётся пополнить этот ряд?! Что сотворить с собой, чтобы вырваться из замкнутого круга?!
Наверное, подобными мыслями терзался близкий друг Ариса, Гермий из Атарнея, также бывший учеником Платона. Дабы избегнуть мирских искушений, уйти от правил жизни обыденной, которую полагалось вести вольному эллину и всецело предаться наукам, сей увлечённый академик ещё в юном возрасте, неосмотрительно протестуя против природы, ввергающей в соблазны удовольствий, оскопил себя.
Вернувшись же в свои пенаты, под отчий кров, он мыслил удивить мир философскими трудами и поэзией, воспевающей то, от чего бежал, – стихию и красоту тонких чувств между мужчиной и женщиной, рассматривая их, как великий дар богов. И всё у него было: богатство, чтобы не думать о хлебе насущном, сотни рабов, чтобы самому не проливать пот на нивах, сады для уединённых творческих прогулок, много пергамента, ибо поблизости был город Пергам, чернил и перьев. Но вдруг умолкла лира, что звучала прежде и манила разум и которая неведомым образом рождала слова, сами собой укладывающиеся в магический ряд строк. Он взирал на прелести женщин, как если бы взирал на пустоту или песок пустыни; он прислушивался к себе, но чувства стали глухи, словно душа возвышенная внезапно сорвалась и пала наземь, придавленная незримым гнётом. Он собирался написать трактат о состоянии материи и её качественном изменении, полагая, что существует некий её вечный круговорот. По ещё ученической привычке, привитой Платоном, Гермий вёл дневник, записывая сиюминутные озарения и впоследствии доводя их до совершенства, однако их проблески стали редкими и скоро вообще угасли, как бы он ни напрягал свой ум. И если, к примеру, трава, как материя, поедаемая скотом, перевоплощалась в иные формы – в плоть, шерсть, молоко и, наконец, навоз, которым удобрялась земля, чтобы выметать опять же травы, тут же прервался некий круговорот, когда одна мысль возжигала другую, словно вкупе с удом Гермий отсёк сей бесконечный бег и потушил огонь вместе с плотским вожделением.
Теперь хотелось ему всё время есть и спать.
Однако и усечённый разум метался, искал выход, и тогда он избрал себе в наложницы бедную, но самую прекрасную гетеру Мизии Пифию из Асса, заключив с ней договор, что если её ум и прелести возродят в нём чувства, а старания увенчаются успехом, утраченные части тела вновь отрастут, то возьмёт её замуж. Несколько лет юная дева разделяла с Гермием его ложе и, дабы поднять свою семью из нищеты, трудилась изо всех сил, ставши изощрённой искусительницей. За это время в опочивальне философа всё обрело чувства, и всё отросло – мраморное изваяние Диониса оживало всякую ночь и потому растрескалось, миртовый посох, с коим правитель на праздники являлся народу, дал свежий побег и зацвёл, а кнут, как символ власти тирана, висящий на стене, еженощно поднимался дыбом и удлинился на целый локоть!
Но гениталии Гермия не отросли и чувства не ожили…
И вот тогда философ и единоправный правитель Атарнея воистину стал тираном, показывая свой буйный нрав на всю Мизию. Приговаривал к смерти и казнил своих подданных только самолично, причём за преступления весьма незначительные. Но кровь, пролитая его рукой, не стала удобрением, не обогатила почву так, чтобы выметался новый побег.
Истерзанный чужим опытом и печалью знаний, Арис покинул Афины. После казни первого самостоятельного сочинения Платон не рассердился на ученика, напротив, благоволил за смелость, дерзость мыслей и посоветовал вернуться в Ольбию, восстановить разорённую школу и её возглавить. В это время пришла весть, что Бион Понтийский не пережил гибели библиотеки и от горя отошёл в мир иной.
Арис не посмел ослушаться, но, когда приехал на Понт, обнаружил, что варвары не покинули город после набега, как они обыкновенно поступали раньше, а восстановили после пожара дома и остались жить в полисе вместе с уцелевшими гражданами и освобождёнными рабами. И при этом не изменили устройства и порядка эллинского – избрали городской совет, архонта и стратега, но из своих рядов, хотя повсюду теперь царили варварские нравы. Они признали Ариса, сказав:
– Это тот самый ученик, который увидел нашу скорбь и слёзы. Это зрящий эллин, с ним следует поступать по нашему закону.
И были не против, что философ восстановит башню, откроет школу, но при сем предупреждали: мол, не потерпят, если Арис станет заниматься словоблудием – так варвары называли эллинскую философию, – и поклянётся не излагать свои труды на человеческой коже. Он обещал, и клятвы принёс, и уж стал возводить леса, чтобы выстроить ярусы и лестницу в башне, однако во всей Ольбии и прилегающей хоре не смог сыскать ни одного отрока,
