стол! Это Гомза, после двух побед поставив весь полученный выигрыш, а это, на минуточку, восемь копеек, на которые небогатой Стяготе, почитай, две седмицы можно жить не работая, враз проигрался.
— У меня пять в ряд против твоих двух пар, — зафиксировала Сольвейг, хотя в том и не было необходимости: все, включая усатого, видели стройную комбинацию на столе.
Гомза оперся на локти, нервно сложил кулачищи на блестящем от пота лбу. Он уже проиграл много больше, чем мог себе позволить. Он откинулся спиной на бревенчатую стену, закрыв глаза и глубоко вдохнув.
— По четвераста, — шмыгнув носом, озвучил он неразумно высокую для этого заведения ставку, равную двадцати пяти копейкам! И Гомза знал, что таких денег, даже с учетом последнего выигрыша, у соперницы нет.
Сам воздух замер под напряженными взглядами зрителей, что сошлись на рыжеволосой. В этот раз никто не посмел подначивать ее к принятию этого баснословного кона. Рыжая глубоко вдохнула, перекатывая кубики на ладони. Она на секунду столкнулась с глазами Рэя, который стоял в толпе: он гневно качнул головой, велев отказаться и уматывать сей же час! Сольвейг вернула невозмутимый взгляд на Гомзу, ответила уверенным «играем», выложив все свои монеты на край стола. Денег, однако, недоставало чтобы уравнять ставку, потому она вынула костяную пуговицу и символично уложила ее поверх горстки монет; Рэй заметил, как дрогнули ее пальцы в этот момент.
Скотовод осмотрел странный предмет — и просиял, как понял, что пуговица положена поскольку монет и правда больше нет. Наконец-то сыграет главная ставка, которой он поджидал целый вечер! Гомза маслено улыбнулся, обводя глазами скрытую в хламиде фигуру, и швырнул пуговку обратно в банк. Селяне поддержали риск поднятыми кружками — им-то что, не их честь на кону.
Усатый сгорбился над столом, готовясь к действу. В воцарившейся тишине корчмарь поднес ему следующую меру пива, однако Гомза отбил его руку, расплескав половину, да велел убираться!
Скотовод впился взглядом в Сольвейг, подобрал кости, с силой зашвырнул в стакан, начав потряхивать. Костяшки без остановки хрустели внутри, гипнотизируя зрителей. Он тряс кубышкой сначала на уровне груди, затем поднял к лицу, то показывая, то скрывая свои глаза от соперницы, потом вознес над головой, обернул много-много раз, будто сматывал целый клубок пряжи, и внезапным скорым движением врезал кубышкой о стол!
Первой легла 1, а рядом с ней вряд, словно солдаты по приказу, высыпались: 4, 4, 4, 4, 4. Это пять в ряд! Зрители взволновались: выше могли быть только шесть по порядку или шесть в ряд. Гомза поставил кубышку на стол. Показная небрежность в движениях выдавала, что он очень доволен результатом.
Сольвейг встряхнула кубики в стакане и, не особо выделываясь, сделала бросок — получилось всего-то две пары. Не дрогнувшее лицо Гомзы отражало выдержку — он не смел радоваться раньше времени и ждал второй попытки.
Рыжая осмотрела кости. Решив не оставлять в руке ни одной, она собрала все поодиночке, и, глядя скотоводу в ответ, встряхнула кубышку. Собралась уже метнуть кубики на стол, да в последний миг взгляд ее упал на желтую пуговицу, что лежала поверх монет. Движение вышло неуверенным — кубики веером выплеснулись из стакана, заплясали по столу, и одна костяшка, набравшая бо́льшую скорость, ударилась об угол, затем о лавку и улетела аж на середину залы.
Народ подобрал ноги, избегая хаотичных движений костяшки. По зале зашуршали взволнованные разговоры, а на столе рядком лежали кубики со значениями: 2, 2, 3, 4, 5 и пятый, который всё еще озорно вращался на полу, решал.
Главная костяшка утомленно опрокинулась на грань — корчму оглушила волна возбуждения! Рэй раздвинул зевак: единственная жирная точка глядела на зрителей, точно глаз! У Сольвейг пять по порядку, а это равный результат.
Лавка под Гомзой скрипнула, отлетела назад, точно на пружине! Усач вознесся над столом всем своим ростом.
— А-а! — зарычал. — Перекидывай!
— Тут ничья, — непреклонно возразила Сольвейг.
— У-ух, шнора! Нарочно на пол сбросила! — узорчатая венка на его виске злобно пульсировала.
— Значение-то от этого не меняется.
— Да ничья, бросайте оба заново, чего уж, — примирительно предложил кто-то возле стола, но тут же отлетел вдаль, получив легкий толчок от Гомзы.
— Ёнда! Помеха была, перекидывай! — грозил Гомза, раздувая плечи, а широкий лоб его блистал в свете многочисленных лучин и коптящих салом фитилей.
Сольвейг непреклонно покачала головой, настаивая на ничьей.
— Ух, жухляндра! — рыкнул он, голосом легко пересиливая шум корчмы, венка на виске расцвела розочкой, усы вспучились иголками. Он сжал массивные кулаки, которые весь этот неудачный вечер так и чесались кому-нибудь наподдать. Обозвал Сольвейг рыжей сивухой, что, вообще-то, оксюморон, треснул по столу и одним взмахом оттолкнул его в сторону, так что несколько кругляшей звонко заскакали по полу. Гомза схватил ее за хламиду, сорвав с лавки. Та попыталась вырваться, но скотовод уже поволок ее к выходу из корчмы, приговаривая:
— Всё мне выплатишь, жучка! Я те покажу, каково Гомзу обкручивать!
Кто-то попытался удержать силача, но тот, словно бык, смёл с пути всех. Рэй не стерпел, в два шага подлетел к двоим, повинуясь раскалившемуся адреналином сердцу, рванул Гомзу за плечо и, сам того от себя не ожидая, с хорошего размаху заехал точно по усам!
Удар был очень сильным. Пожалуй, такой даже сразу не повторишь. Но повторять и не пришлось, а последующие события смазались в памяти. На деле было как-то так: сначала геройский кулак уперся в онемевший от алкоголя череп вола, а через миг один крестьянский кулачище вознес героя, почему-то ставшего невесомым, под потолок, а другой так влепился в лицо, что корчма завертелась дикой каруселью — герой, пролетев через залу, врезался в кого-то аж у входных дверей, свалив человека с ног!
Вмиг возле игрального стола понеслась драка, которой некоторые уж битый час дожидались! Кто-то еще пытался остановить громилу, который раздавал тумаки всем подряд, молодые парни пустились отстаивать честь рыжей сударыни, а кто-то под настроение бросился в потасовку, не особо выбирая сторону. Кулачные забавы тут любили даже больше игр.
Мебель затрещала, здесь и там брякнули глухие удары, а дубовая лавка, вознесенная Гомзой, пролетела через обеденную, подчистую разнеся стол другой компании, которая сразу влилась в побоище. Дрались сурово: до выбитых зубов и сломанных костей, но, что примечательно, без настоящей злобы, а наоборот — весело да под задорный разбойничий свист! Кто упал, того более не трогали, лишних увечий не наносили — получил уже человек всё, за чем пришел; на Сольвейг, девушку, тоже никто не замахнулся, хоть она и оказалась в эпицентре.
Крики,
