Но тут громыхнуло совсем рядом, да так, что здание гостиницы заходило ходуном, и вопрос решился сам собой – Хайм первым бросился на кухню, откуда по узкой каменной лестнице можно было спуститься в подвал. Постояльцы, веселые барышни, офицеры устремились следом за ним, а на улицах древнего Киева рушились дома, огромными кострами полыхали пожары, рвались снаряды на Крещатике и в Лавре. Это большевики, выставив свои батареи в районе Дарницы, начали бомбардировку безоружного города. С какой целью – непонятно. Видимо, главнокомандующий Муравьев любил театральные эффекты ничуть не меньше, чем прапорщик Паршин.
В подвале было свежо, пахло сыростью, крысами и березовыми поленьями, аккуратно сложенными вдоль стены. Свет хмурого утра с трудом пробивался сквозь крохотные оконца, выхватывая из полумрака лари, рундуки, тугие мешки, подвешенные к потолку. Из больших, поделенных на гнезда корзин выглядывали горлышки бутылок.
Не переставая чертыхаться, Страшила отыскал в полутьме Хайма и тронул его за плечо:
– А что, любезный, сапожник есть тут где-нибудь поблизости?
– Три погрома, три свирепых еврейских погрома прошли через меня. – Тот сидел на напольных, с разновесом, весах и, уткнувшись лицом в ладони, раскачивался, словно на молитве в синагоге. – Но меня еще никогда не брали на пушку. И хотел бы я знать, кто пропоет «Эль молей рахим» над моим остывающим телом? А сапожник есть, как не быть сапожнику. По нашей стороне после ихней церкви третий дом направо, тройное удовольствие: хочете – ремонт, хочете – на заказ, хочете – обувной конфексион под фирмой «Элегант». Может, поехать мне все же в Буэнос-Айрес? Там, говорят, шикарный климат и сплошные мулаты в панамах.
– А здесь собачий холод и сплошные евреи в подтяжках. – Страшила беззлобно ухмыльнулся и, шаркая оторванной подошвой, подошел к Граевскому: – Ну что, командир, пора огонь разводить, не май месяц. Да и позавтракать не мешало бы.
Пооглядевшись, стали обустраиваться. Высадив стекла в оконцах, чтобы вытягивало дым, разожгли шумный, веселый костерок, принесли из кухни пару выварок. Одну, побольше, поставили за поленницу – нормальная жизнь начинается с сортира, другую, с водой, водрузили на огонь, и гостиничный повар, сразу воодушевившись, принялся готовить кулеш по-казацки с салом. Жизнь потихоньку налаживалась. Визги, крики и громовые проклятья поутихли, постояльцы побойчее притащили из отеля кое-какую мебель, керосиновые лампы, посуду, свечи. Хайм, перестав громко печалиться, с мрачным видом принялся бродить по подвалу, девицы хором попросили горячительного, и хозяйка, закурив, указала папиросой на бутылочное эльдорадо:
– Бог с вами, пользуйтесь.
Обедали с аппетитом и водочкой, потом тянули время за разговорами, картами и опять-таки водочкой, затем ужинали при свечах, пили чай с черствыми булками и, наконец, отправились на боковую – под грохот нескончаемой канонады. Однако ровно в час ночи стрельба прекратилась, словно отрезало.
«Ну-ну, притомились товарищи. – Проснувшись от наступившей тишины, Граевский нащупал спички, закурил и, почувствовав, что больше не уснет, поднялся. – Значит, не сегодня-завтра заявятся».
В подвале царил полумрак – костры, разложенные на ночь, прогорели, люди, разбившись на тесные компании, жались к остывающим углям. Слышались храп, стоны, кто-то скороговоркой бормотал во сне:
– Нансук, грисбон, шивьет, марин, сто карбованцев аршин…
– Петя, подъем. – Присев на корточки, Граевский растолкал сопевшего неподалеку Страшилу, усмехнулся: – Хватит спать, пойдем, ноги разомнем.
– Кому не спится в ночь глухую? – Осторожно, чтобы не потревожить мадам Полину, подпоручик вылез из-под вороха шуб, угрюмо почесываясь, натянул сапоги. – Сказать? – Однако, вспомнив про конфексион «Элегант», подобрел и, кряхтя, принялся надевать шинель. – А вообще-то, ночной моцион не повредит, можно совместить приятное с полезным.
В полутьме подвала он казался неправдоподобно большим, похожим на былинного Микулу Селяниновича. Стараясь не шуметь, разбудили Паршина, мирно почивавшего в объятьях гимназистки, сунули в карманы револьверы, взяли «летучую мышь», пошли.
На кухне наслаждался жизнью огромный, рыжий, по всему видно, кладенный кот. Не испугавшись артиллерийской канонады, он преспокойно нажрался ветчины, сметаны, яиц, сала, прошелся по шкафам и полкам и теперь вальяжно развалился на мармите, не обращая на чужаков ни малейшего внимания.
– Эх, ты, – Граевский сразу вспомнил дядюшкиного любимца Кайзера, на душе у него стало нехорошо, тревожно, – двигал бы лучше к нам, в подпол, ловил бы крыс.
Откуда-то из глубин памяти, из бесконечно далекого детства ему вдруг пришли на ум слова из сказки: «Что же ты наделал, коток, серый лобок? Приедет зять, где будет сметаны взять? Поневоле придется зарезать козла да барана!» Помнится, это тетушка читала за ужином большую нарядную книжку, они с Варваркой замирали от восторга, а горничная совала им в открытые рты омерзительно приторную манную кашу на меду.
На улице было ясно, морозно и скользко, под ногами крошилась бугристая, хрусткая наледь. Бледный лунный свет лился на разрушенные дома, дымящиеся пепелища, вывороченные камни мостовых. Повсюду полыхали пожары, но их никто не тушил, казалось, весь город вымер. Правда, изредка все же попадались люди. Вихляющей походкой негодяев они тянулись к изувеченным домам, шмыгнув по-крысиному внутрь, тащили в темноту тюки с добычей и, торопясь, суетливо оглядываясь, возвращались. Жадность человеческая безгранична…
– Свежо, однако. – Паршин зевнул, зябко поежившись, сунул руки в карманы. – А черта ли лысого нам здесь надо? Куда это мы?
– Так, экскурсия по городу, Петя ведет. – Пожав плечами, Граевский обошел воронку от снаряда и, прикинув ее размеры, свистнул: – Товарищи, похоже, совсем спятили! Из шестидюймовых мортир шпарят, сукины дети.
Ему было все равно, куда идти, – на ходу меньше мыслей лезет в голову.
– Мы, Женя, встаем на путь разбоя и грабежа. – Страшила зверски оскалился и выразительно глянул на свой многострадальный сапог. – Терпение кончилось, будем брать конфексион «Элегант». Готовая обувь, все размеры.
В его голосе прозвучали мечтательные нотки.
– Давно пора. – Паршин воспринял шутку с неожиданной серьезностью, словно само собой разумеющееся, глаза его мрачно сверкнули. – Хватит изображать блаженных. По нынешним временам только и остается – экспроприировать экспроприаторов. Этому у товарищей стоит поучиться.
Граевский искоса взглянул на него, промолчал. Действительно, какие уж тут шутки – темная ночь, чужой город, трое только что с фронта, с наганами наготове.
