Вечерами они сходились в избе у Плаутина. Лейтенанту, одному из немногих офицеров, повезло: он сумел снять угол у отставного солдата по прозвищу Упырь. Упырь жил бобылём, был глух, как тетерев. В стычке с воинственными чукчами он потерял один глаз. Во рту его, после перенесенной цинготной болезни, остался единственный зуб – острый и кривой, на котором он, точно на терке, измельчал пищу. Вот этот зуб да ещё невыразимая худоба и делали его похожим на вурдалака. За отдельную плату вызвался Упырь кашеварить для Плаутина, так как слуга его – Васька Нижегородов умер в начале осени от какой-то лихоманки. Готовил Упырь из рук вон плохо – от его полбы и рыбы с душком Плаутин сатанел ещё больше. Одно примиряло лейтенанта с хозяином избы – тот умел варить самогонку. Для этих целей у него годилось всё, что попадалось под руку: от корня папоротника до морских моллюсков. «Пойло», как окрестил Плаутин напиток Упыря, долго настаивалось в медном горшке, затянутом бычьим пузырем, несколько раз доводилось до кипения на открытом огне. Получалась жидкость неопределенного цвета с тошнотворным запахом, от одного глотка которой перехватывало дыхание и так шибало в голову, будто кто ударил по ней кувалдой. Однако винное довольствие господам офицерам не выдавалось уже больше года. Посему самогонка Упыря пользовалась большим решпектом, то бишь популярностью. Она не только позволяла скоротать унылые вечера, но и служила почти единственным доступным лекарством от простуды и костной ломоты.
Зима тридцать восьмого года выдалась малоснежная, но ветреная и стылая. Из-за непогоды работы на верфи часто отменялись. Офицеры и рядовые служители коротали время в казарме. Устав слушать перебранку матросов и бесконечные Филькины россказни, Дементьев уходил к Плаутину.
Как-то вечером он вышел из казармы и по узкой тропке, покрытой ледяным панцирем, направился к избе Упыря. Со стороны Ламского моря то и дело налетал порывами пронизывающий ветер, сёк мелкой крупкой лицо, выжимал слёзы. Тьма кругом была такая, что хоть глаз выколи. Вдалеке, на стенах острожка, перекликались часовые. Тоскливо взвыла собака. Озноб вдруг пробежал по спине Дементьева. Почудилось, что за спиной кто-то страшный, чужой. Оглянулся – никого. Перекрестился и пошёл быстрее. Вскоре нахоженная тропка привела к порогу избы. Дементьев толкнул дверь – знал, что не запирается круглые сутки.
Пока здесь не встал на постой Плаутин, изба была чем-то вроде кружала, куда заглядывали басы и младшие офицеры. Злой нрав нового постояльца, к великому неудовольствию Упыря, постепенно отвадил многих из прежних покупателей. Перечить бешеному лейтенанту Упырь не посмел. Однако, компенсируя убытки, поднял цену на свое «пойло».
Дементьев застал Плаутина в гордом одиночестве. Он сидел за грубым столом и курил длинную трубку. Перед ним стоял глиняный кувшин и такая же кружка местного обжига. По избе витал тяжёлый дух самогонки, смешанный с табачным дымом и копотью от горящей плошки с нерпичьим жиром. Плаутин был без парика, в расстёгнутом камзоле. Не выпуская изо рта трубки, он жестом пригласил Дементьева присоединиться.
Дементьев снял треуголку и плащ, присел на скамью напротив лейтенанта. Плаутин плеснул в кружку из кувшина и пододвинул её гостю. Дементьев залпом выпил мутную жидкость.
Горло полыхнуло огнем. Глаза полезли из орбит. Судорожно передёрнув плечами, он открытым ртом стал хватать тяжёлый воздух и, не найдя, чем закусить, уткнулся носом в рукав мундира. Оловянной пуговицей чуть не выдавил глаз.
Плаутин гоготнул:
– Эх, Авраам Михайлович, разве не ведаешь, что Пётр Великий приказал нарочно нашить пуговицы на обшлага, дабы выпивохи, подобные нам, ими не утирались?
Плаутин отложил трубку, плеснул «пойла» себе, выпил, икнул:
– Ничего не умеет старый козел: ни щи сварить, ни «казёнку» выгнать! Только дрыхнет целыми днями, а я ему за это деньги плати!
Дементьев поискал глазами Упыря.
С полатей раздался храп – противный, с похрюкиванием и завываниями.
– Представляешь, милостивый государь, вурдалак последнее отнимает! – пожаловался Плаутин и потряс отворотом камзола…
Дементьев только теперь заметил, что на нём нет пуговиц. Эти пуговицы были предметом особой гордости франтоватого Плаутина. Он хвастался, что ещё в Санкт-Петербурге заказал к камзолу пуговицы из чистого серебра, так сказать на «чёрный день». Очевидно, такой день наступил, если пуговицы стали расплатой за выпивку.
Дементьев сочувственно предложил:
– Михаил Григорьевич, я готов войти в долю! Деньги у меня имеются…
– Нынче я угощаю, – отрезал Плаутин. – Мне нынче всё одно…
– Случилось что, Михаил Григорьевич?
Плаутин махнул рукой, едва не спихнув со стола чадящую плошку:
– Его командорское высокородие Иван Иванович, рази его в душу, опять в матросы меня грозится перевести! Меня, столбового дворянина…
Дементьев отвёл взгляд. Он знал, что род у Плаутина ничуть не знатнее его собственного. История предыдущего перевода лейтенанта в нижние чины в 1736 году тоже была ему известна. Лежала в её основе пьяная потасовка в якутском кабаке с одним из чиновников тамошней канцелярии. За драку Плаутин был посажен под домашний арест. Его это обидело, он написал донос на Беринга в Адмиралтейство, что, мол, его, русского офицера, здесь обижают, а капитан-командор за него не вступается и, напротив, обидчикам всячески потакает. Донос перехватил упомянутый чиновник и представил командору. Обычно мягкий Беринг проявил неожиданную строгость и разжаловал лейтенанта в матросы, отослав его в команду Дмитрия Лаптева, с которым Плаутин ещё в 1719 году учился в Морской академии. Лаптев принялся хлопотать о прощении бывшего однокашника, и вскоре оно последовало.
– Поверьте, сударь, – продолжал изливать душу Плаутин, – я токмо пожаловался командору на начальника порта, коий прилюдно грозился меня посадить под арест, как Беринг затопал на меня ногами и пообещал, что из матросов вовек не выпустит боле…
– Так уж и затопал? – не поверил Дементьев.
Плаутин фыркнул:
– Сначала, конечно, уговаривать стал, мол, знаю, кто таков этот Скорняков-Писарев. Лучше, когда бешеная собака бежит, то отойти от неё и не трогать, пусть, мол, других кусает, а нам дела нет… А ещё говорил, что я сам кругом виноват. Дескать, зело упрям и неосторожен. Вот ежли бы, дескать, я служил, как он, Беринг, у капитана-командора Вильбоа, так давно бы за такие проступки оштрафован был и «кошками» бит, несмотря, что офицер…
– А не говорил, господин командор, что никто своего счастья не знает? Не приводил в пример Николая Фёдоровича Головина, который у него, у Беринга, лейтенантом был, а ныне адмирал? – с улыбкой спросил Дементьев.
