грядущую судьбу, всё равно не ушёл. Раз в день отрок приносил ему горшок с варёным, без всяческих приправ, зерном или кусок печёной лепешки – то и другое у варваров называлось хлебом – и давал малую щепоть соли. Он бдительно следил, как чумной поглощает пищу, но голодный Арис стремился не насытиться, а разговорить сколота. И так исподволь разузнал, что варвары ждут некоего вещего старца – то ли жреца, то ли царя или судью, а может, оный был един в трёх лицах. Этот человек и должен был решить, как поступить с чумным: оставить его на горе и в чуме, обречь на вечное и безмолвное одиночество или подвергнуть дикой казни, когда приговорённого рвали конями или двумя деревьями, согнув их до земли и привязав к ногам. Однако, согласно их обычаю, приговорённому предоставят право выбора.
Но даже страх смерти не позволял ему бежать, так и не изведав истины. То, что в Середине Земли считалось подвигом и стойкостью духа, у варваров называлось болезнью.
В чуме из шкур он коротал долгие дни и ночи, мысленно сочиняя новый трактат, поскольку не имел ни пергамента, ни чернил, и лишь отдельные, самые важные мысли записывал на берёсте, которой разжигал огонь, выдавливая буквы заострённой веткой ели. В ожидании суда прошла осень. Отстроенный в долине город давно уже дымил сотнями труб, а жители его добывали руду в горах, варили металл в печах, ковали всяческую утварь, обихаживали скот, пахали железными плугами целинные земли и стороною обходили чум чужеземца. Никто из них, даже отроки, что приносили пищу, не желали вести беседы и, если он заводил речь, отвечали односложно и скупо.
Вещий старец явился в день осеннего равноденствия, когда выпал снег. И были с ним те самые три женщины, что поджигали город, только сейчас две наряжены в чёрное, а та, юная, что была украшена цветами, – в кожаные воинские доспехи, высокий головной убор и синий звёздчатый плащ. На её широком поясе висел длинный сарский меч, а на груди – украшенный самоцветами широкий нож в ножнах.
На вид судья был вовсе не ветхим, примерно средних лет, и мало чем отличался от прочих своих соплеменников, если не считать кожаного оплечья, покрытого рунами – точно такими же, какие были на заповедных пергаментах Биона Понтийского. В тот миг Арис ощутил, насколько близка его цель – прикоснуться к тайным знаниям варваров, изложенным в неведомой Весте. Однако старец оказался так же скуп на слова, как и все иные сколоты.
– Кто ты? – спросил он.
Ариса распирало от долгого молчания и невозможности вести беседы, однако, уподобясь скуфи, он постарался быть таким же немногословным.
– Странствующий философ, – ответствовал он.
– Значит, ты жрец? Чародей?
– Нет, я мыслитель.
– Что ты ищешь в наших краях?
– Истину.
Вещий старец покачал головой и спросил хмуро:
– Зачем тебе истина? Зачем ты вздумал проникнуть в суть вещей и явлений?
Вначале Арис смешался от таких вопросов, не зная, как объяснить то, что в Середине Земли считалось естественным.
– Из любопытства своего ума, – наконец-то подыскал слова. – Из желания познать природу человека и общества людей. А в высшем смысле познать бога!
Собеседник воззрился на него, как показалось, с интересом и состраданием.
– Да, чужеземец, ты болен, – заключил он. – Мы оставили тебя в чуме, чтобы в одиноком безмолвии обрёл своё Чу. Но хворь твоя заразна и неизлечима.
– Я здоров! – страстно воскликнул Арис. – Разве ты не видишь – нет никаких примет! Я полон сил и страсти! А ум мой как никогда светел.
– Всё это от чумы, страдалец…
– Твои одноплеменники давно толкуют о болезни, – признался философ. – Но я её не ощущаю! Хворь не затронула моего тела. Мне, сыну лекаря, с младых ногтей известны её симптомы. Я изучал медицину!
Ответ был так же короток, как и непонятен:
– Ты утратил Чу.
– Я чужеземец, и твой язык для меня труден. Объясни, что это значит? В чем суть? Вы называете так ум? Душу? Или время?
Платон бы посвятил услышанным вопросам несколько лекций и привёл много примеров; вещий старец варваров был краток и неумолимо жесток в суждениях.
– Так мы называем Время. Утративший его – живой мертвец, потерявший образ. Когда человек отвергает стихии естества, становится одержимым страстью познания. А стихия мысли всего лишь отражение сути, тень от солнца. Чума – болезнь ума и духа, затмение Света Времени. И потому тебя поселили в чуме, вдали от людей. Я возлагал надежды излечить тебя, ибо слышал, ты – зрящий эллин. Да, оказалось, напрасно…
При этом судья сдёрнул подвешенные в чуме берёсты, на коих были записаны важные мысли, взглянул надменно и бросил в огонь. Арис выхватил их, сбил пламя и хотел зачитать цитату, чтобы вступить в спор, но вдруг напоролся на пронизывающий и неотвратимый взор старца.
– Имеющие Чу не помышляют о поиске истины, – сурово заключил он. – Ибо имеют разум! Чумные люди, как и целые народы, тщатся вернуться к свету и ищут бога. Но, будучи слепыми, сотворяют таких же без образных кумиров. Умозрительные, они возбуждают не стихию света, но распри и войны. Ты не обрёл Время в чуме, иначе бы не стал записывать свои суждения о том, чего не познал. И посему достоин смерти. Без права выбора!
Это был вердикт!
Чудинки в чёрном, пришедшие с этим судьёй, тем часом набросили арканы и принялись сгибать два белых дерева, привязывая к их вершинам верёвки, чтобы распять философа. А третья, воинственная дева раскинула на камне скатерть и стала выставлять всяческие скуфские яства, словно готовилась к пиру. За время странствий по Великой Скуфи Арису доводилось вкушать и жареных поросят, и запечённых рыб из реки Ра, жаркое из диких птиц, пышные пироги и прочую диковинную снедь, от вида коей сейчас вскружилась голова. А дева к тому же наполнила ковш медовым хмельным напитком, поднесла и воззрилась испытующе.
– Постой! – Мысль Ариса заметалась, но сам он оставался хладнокровен. – Если тебе, вещий старец, известна истина – открой!
– На что тебе истина, коль ты сейчас умрёшь? – Он махнул женщинам-палачам. – Дерева разорвут твоё тело… Лучше, по нашему обычаю, утоли нестерпимую земную жажду и голод многодневный. Вкушай, что хочешь, и перед смертным часом отринь всякую мысль. А насытившись, удались в чум и, появ деву, познай стихию естества. Чтобы оставить на земле своё семя.
Дева всё ещё держала перед ним ковш с золотистым напитком, взирала искушающе, шепча при этом сладкими устами:
– Испей суры медовой…
Философ уж было руки протянул, чтобы принять сию чашу, но его
