мире!..
Царь Македонии и ныне фараон шёл его следом со своей агемой, Птоломеем и гетайрами спустя более месяца тому и зрел уже не озлобленных персов – коленопреклонённых. Покинув же пределы египетские, он снял с себя немес, короны и прочие убранства, переодевшись в воинские доспехи, а к себе в колесницу взял наречённую невестой Барсину. И это был знак для вельможей и знати всех покорённых областей: слух, несомый по ветру или даже быстрее его, достиг ушей Дария. Но не отеческое сердце взволновалось, а трезвый расчет и ум: владыка Востока и впрямь вздумал откупиться! И как поведала царю Барсина, сулил в приданое преподнести Месопотамию, столицу Вавилон, а в подтверждение благих намерений давал в заложники своего сына Оха. А сам же исполчился на широких полях близ Гавгамелы и не зятя ждал, чтобы справить свадьбу, – суть супостата лютого. Александр прочёл послание и, призвав Каллиса, велел отписать, мол, коль захочу, обещанные земли и города возьму сам, а дочь твоя и вовсе под полной моей властью. Ты её бросил мне на поживу, как жертвенную овцу, в надежде избежать новой битвы.
Но ни словом, ни намёком не обмолвился о том, какое приданое ему обещано Барсиной, вступившей в тайный сговор наперекор отцу. И ещё раз убедился в том, что Дарий знал, зачем идёт в недра Востока царь Македонии и новоявленный фараон Египта, – лазутчики доносили вести тревожные: у Гавгамелы только конных более сорока тысяч, и среди них уже не малые отряды, а несколько полков из Бактрии и Согдианы, многие десятки слонов из Индии и, хуже того, скуфские всадники с берегов Синего моря и Окса, а вкупе с ними сотни сарских серпоносных колесниц. И это не считая их пеших дружин общим числом до полумиллиона! Мир ещё не ведал подобных ополчений, как и битвы, которая грядёт.
Все три варварские стороны света совокупились в единое войско, дабы на полях персидских защитить святыни.
Парменион поджидал царя у берегов Евфрата, готовясь к переправе и одновременно опасаясь внезапного нападения персов, поскольку, сведомый в хитростях искусства воинского, знал: остановить нашествие македонцев, измотать их в мелких сражениях и стычках легче всего у водной преграды, где нападающие уязвимы, а будучи на лодках и плотах, вовсе беззащитны. Река же хоть и не быстрая, но бродов нет, и широка настолько, что всякий супротивник на том берегу успеет расстрелять по три колчана стрел и выметать десятки дротиков, прежде чем наступающий ступит на твердь. Потери случаются такими значительными, что строй фаланги потом разваливается, ибо витязи привыкают ходить плечо к плечу и плечом же чуять товарища, плечом же говорить с ним, когда необходимо, стиснув зубы, разить неприятеля. А кони у гетайров и вовсе общаются между собой без соприкосновения и звука, когда приносят всадников под мечи супостата и бьются вкупе с ним не за славу и честь – за брата своего о четырёх ногах или за кобылицу, имея связь тончайшую и хрупкую, как паутина. На переправах же гибнет и увечится столь лошадей, что конники берега достигают пешими, реки потом уносят бездыханные трупы, а овдовевшие жеребцы и кобылицы оплакивают павших, и поминают их, и правят тризну, и мысль свою тешат не о всаднике – о потерянном друге, ибо, по убеждению скуфи, конская душа сродни человеческой. Кто не поверит в сию стихию естества, да пусть отверзнет очи и позрит в глаза коню!..
Так думал старый воевода Парменион, бродя вдоль берега много дней подряд. Однако высланные вперёд разъезды доносили, что супостата нет во всём междуречье вплоть до Тигра, а то и во всей Месопотамии. Пообещав приданое, Дарий держал слово и ждал, что Александр, войдя беспрепятственно в эти земли и овладев без боя Вавилоном, поубавит пыл, а поразмыслив, и вовсе откажется от битвы. Как говорят в Великой Скуфи, лучше синица в руке, нежели журавль в небе. И был велик соблазн перескочить за Тигр, войти в Вавилон и встать! Тем паче Каллис доставил послание от Ариса с советом последовать его расчётам и, овладев междуречьем, здесь заложить столицу, чтобы добыть Время империи. Де-мол, позрев на чудотворство македонцев, Дарий не решится выступить против и его армада растворится сама по себе, как растворяется твёрдая соль в воде, истает, как прочный лёд на полунощных реках под воздействием тепла и света солнца.
Но Александр мыслил сразиться с супостатом! Помериться силой и удалью. Ибо где и когда ещё случится нечто подобное – весь варварский мир соединится в единое войско? Философ не был полководцем, не понимал того, что было известно всякому гоплиту: если малую рану сразу не промыть мочой, не прижечь огнём и не обсыпать пеплом, стиснув в зубах ремень халкидского шлема, она сначала кровоточит, потом заводятся черви, вредная гниль и гной. Промедли – и потеряешь руку, или иной член, или жизнь от чёрной пузыристой хвори.
Царь Македонии жаждал сойтись с супостатом, единым в трёх лицах, и нанести урон решающий, дабы потом не гонятся за каждым по горным и пустынным просторам всего Востока. О чём посредством Каллиса и отписал учителю в Афины, однако же ни папирусу, ни летописцу и никому ещё не мог доверить тайны, что цель близка, Авеста в сакральной столице Парсе и святыня – суть приданое его невесты наречённой! Осталось разгромить Дария возле Гавгамелы, пойти и взять, поскольку персы с союзниками избрали местом битвы путь не на Сузы и даже не в сакральный Персеполь; они перекрывали здесь все три пути! К трём своим святыням!
Но был ещё один довод, толкающий его в Месопотамию: сатрап Мазей, коему была обещана рука Барсины, норовил сойтись с Александром и отнять невесту. Лазутчики, а вкупе с ними и перебежчики вторили друг другу, будто персидский воевода если ещё не вышел, то готов выйти из повиновения Дарию, чтобы сразиться с дерзким македонцем. Будто бы он остался в междуречье и ждёт его у берегов Евфрата, грозит и шлёт проклятия, а сил у него под рукой, как конных, так и пеших, довольно не только сдержать переправу, но и навязать сражение в удобном для себя месте. Парменион стоял наготове и слал к царю гонцов с мольбой оставить обоз подалее от реки, а самому поспешить к передовым полкам, дабы усилить дух воинства своим присутствием. Однако всё сложилось иначе: едва царь вышел к Евфрату, как грозный Мазей растерял свой пыл и так поспешно бежал из междуречья, что бросил много припасов, скота, лошадей и даже свой стан с персидскими
