– Вопрос можно задать, товарищ капитан? – встал сержант Валентин Овсов, крепко сбитый, рослый, плечистый, со значком ГТО.
– Пожалуйста.
– Учебные, тренировочные то есть, стрельбы проводить будем?
– Нет, учебных стрельб не будет, – ответил Флеров и добавил: – Первый залп дадим по врагам!
В тот же день, вечером, головная легковая машина вдруг свернула с шоссе, а за нею потянулась вся автоколонна. По знакомой каждому москвичу, да и не только москвичу, асфальтированной дороге, миновав лесок и селение, выехали на знаменитое Бородинское поле и там остановились.
Далеко на западе, за дальним темным лесом полыхал вечерний закат, край солнца еще виднелся над горизонтом, и его лучи ложились багрово-золотыми отблесками на величественные памятники, воздвигнутые в честь полков и героев великой битвы. Просторное, священное для каждого россиянина поле в эти закатные часы оживало, в воздухе веяло дневной теплотой, и природа вокруг хранила величавое спокойствие. По низинам стлался легкий туман, и казался он не туманом, а серым пороховым дымом, который окутывал неприступные флеши и редуты прославленных батарей.
Воины, выйдя из машин, выстроились возле главного памятника величественного мемориала. Темнели стволы старых пушек, а на остроконечных вершинах каменных стен в закатных лучах горели огнем двуглавые орлы и символы воинских, частей. Выстроились, строго соблюдая равнение, правнуки тех, кто в прошлом веке отстаивал в гигантской битве с иноземцами свободу и независимость России.
Константин Закомолдин, как многие москвичи, не раз бывал на Бородинском поле. Вспомнил, как недавно, с женой и сыном (Сергей уже был курсантом пограничного училища) они выезжали сюда на экскурсию и целый день ходили по священной земле, от памятника к памятнику, мысленно переносились в далекое прошлое, понимая сердцем отчаянность и решительность воинов русской армии, вставших грудью за родную землю, за родную Москву. Мог ли он тогда предположить, что скоро наступит и их черед вставать на защиту Родины?
Прозвучали команды, и строй застыл в строгом молчании.
В центр вышли командиры. В наступившей тишине отчетливо зазвучали слова клятвы, которую зачитывал капитан Иван Флеров:
– Мы, бойцы, командиры и политработники отдельной артиллерийской батареи, на этой священной для каждого советского человека земле даем торжественное обещание и клянемся, что не пожалеем сил, своей крови, а если и потребуется и жизни, чтобы полностью выполнить приказ Главного Командования...
– «Клянемся, что не пожалеем сил, своей крови, а если потребуется и жизни, чтобы полностью выполнить приказ Главного Командования!» – хором, дружным и единым, повторяли вслед за командиром каждую фразу бойцы.
– Клянемся, что никогда и никому не отдадим секретное орудие, вверенное нам Социалистической Родиной! – читал текст капитан Флеров, и голос его звенел металлом, как натянутая струна.
– Клянемся! – дружно вторили артиллеристы.
И вторя бойцам, многоголосо и величаво, отзываясь в дальних и ближних перелесках, повторяло слова клятвы чуткое эхо. Закомолдину казалось, что то звучали голоса тех, кто сражался на этой земле в той великой битве, что они перекликаются с голосами правнуков, которые с оружием в руках ведут неравный бой с немецкими захватчиками, повторяя слова клятвы на разные лады:
– Клянемся!.. Клянемся!.. Клянемся!..
А на следующее утро третьего июля, в глухом лесу, где расположились на дневку, услышали по радио выступление председателя Государственного Комитета Обороны И.В. Сталина, который по поручению Центрального Комитета партии и Советского правительства обращался к народу. Флеров приказал включить громкость на полную мощность. К штабной машине поспешили бойцы. Голос у вождя был необычно взволнованным, как у человека, познавшего вдруг всю тяжесть внезапного горя, и в то же время привычно ровным, внутренне уверенным, каждое слово Сталин выговаривал четко, ясно, с легким кавказским акцентом, таким знакомым и близким. Особенно трогали за сердце его слова:
– Братья и сестры! К вам обращаюсь я...
Было слышно, как Сталин наливал из графина в стакан воду и, отхлебнув ее, продолжал свое обращение.
Многие записали слова речи. Каждый, слушая вождя, может быть, впервые со всей ясностью понимал, какая грозная опасность нависла над страной.
4
Летняя ночь коротка. Не успеет на одном краю неба погаснуть закат, как на другом, на востоке, уже алеет утренняя зорька, возвещая начало нового дня. Всего несколько часов желанной темноты, так нужных Кривошапову и Флерову, которые уводили автоколонну все дальше и дальше на запад.
Под Вязьмою видели самоотверженную работу москвичей. Тысячи и тысячи девушек и подростков, женщин и мужчин, не способных к строевой службе, вручную, лопатами, ломами, кирками долбили землю, выносили ее на носилках и сооружали длинные противотанковые рвы, доты, узлы обороны. Работали днем и ночью. В одном месте даже играл духовой оркестр, музыкой бравого марша подбадривая землекопов. Ветер трепетал алые полотнища, на которых белели призывные слова: «защитим родную столицу», «выроем могилу Гитлеру». За Вязьмой, в сумраке наступающего дня увидели первые воронки, обгорелые, исковерканные кузова автомашин, столкнутые с проезжей части на обочину. Бойцы попритихли, тревожно всматриваясь в обгорелые останки. А под Смоленском стали чаще попадаться разбитые и обгорелые грузовики, искореженные танки, пушки...
– Теперь гляди в оба, Иван, – произнес шофер Иван Нестеров скорее сам себе, чем сидевшему рядом в кабине Закомолдину, – входим в зону действия вражеской авиации, или, попросту говоря, бомбежки.
– Да, радости мало попадаться им на глаза, – сказал Закомолдин, имея в виду гитлеровских летчиков. – Колонна у нас, дай бог! Что круг колбасы для кота.
– Что колонна! Мне в Москве бывалые ребята, вернувшиеся с фронта за грузом, рассказывали, что немецкие самолеты гоняются за каждой одиночной машиной.
– Не может быть, – не поверил Закомолдин.
– Ребята не врали, я их давно знаю, шоферят по десятку лет. Немец, говорят, техникой давит. Танками и самолетами. Настругали, гады фашистские, свою технику, пока мы чухались, да к миру призывали, вот теперь и прут. Но мы их остановим, Сергеич, дай только срок!
– Факт, что остановим. Только вопрос – где, на каком рубеже, и когда?
– Пока вот уже четыреста десять километров от матушки столицы отмахали, – сказал Нестеров, кивнув в сторону километрового столба, мимо которого проехали.
– Скорее бы к лесу добраться, что впереди темнеет, а то тут мы на открытом поле, как на ладошке, со всех сторон видны, – вслух подумал Закомолдин.
