Если посмотреть внимательно, то в темном углу против туалета со всеми принадлежностями можно было заметить небольшую дверцу, которая вела в своего рода молельню, где на возвышении стоял аналой. Здесь на стенах висели три-четыре картины духовно-возвышенного содержания, как бы в противовес любовно-мифологическим картинам, украшавшим спальню. Между картинами на золоченых гвоздиках висело женское оружие, так как и женщины в те времена тайных козней носили при себе оружие, а случалось, и владели им не хуже мужчин.
Вечером, на следующий день после описанных событий у мэтра Рене, баронесса де Сов сидела у себя в спальне на диванчике и говорила Генриху Наваррскому о своей любви к нему и о своих страхах за него, доказывая и свою любовь и свои страхи той преданностью, какую она обнаружила к нему в ночь, последовавшую за Варфоломеевской, то есть в ночь, когда Генрих ночевал у своей жены.
Генрих не скупился на выражения своей признательности. Баронесса в простом батистовом пеньюаре была особенно очаровательна, а Генрих был особенно признателен. В такой обстановке Генрих, действительно влюбленный, размечтался; а баронесса всем сердцем отдавалась любви, начавшейся по приказанию королевы-матери, и теперь подолгу вглядывалась в Генриха, чтоб уловить, насколько выражение его глаз совпадало с его словами.
— Слушайте, Генрих, — говорила баронесса, — скажите откровенно: в ту ночь, когда вы спали в кабинете ее величества королевы Наваррской, а в ногах у вас спал Ла Моль, — вы не жалели о том, что этот достойный дворянин был преградой между вами и опочивальней королевы?
— Да, моя крошка, — ответил Генрих, — так как я должен был неизбежно пройти через ее опочивальню, чтобы попасть в ту комнату, где мне так хорошо и где в эту минуту я так счастлив.
Баронесса улыбнулась:
— А после вы туда ходили?
— И всякий раз я вам об этом говорил.
— И не пойдете туда, не сказав мне?
— Никогда.
— Поклянитесь.
— Поклялся бы, будь я гугенот, но…
— Но что?
— …но в данное время я изучаю догматы католической веры, а она учит, что не надо клясться никогда.
— Хитрец! — сказала баронесса, качая головой.
— Шарлотта, а если бы я стал вас так расспрашивать, вы бы ответили на мои вопросы?
— Конечно, — ответила она. — Мне нечего скрывать от вас.
— Тогда объясните мне, как произошло, что, оказав мне отчаянное сопротивление до моей женитьбы, после нее вы перестали быть жестокой по отношению ко мне, беарнскому увальню, смешному провинциалу, к государю настолько бедному, что он не может придать драгоценностям своей короны должный блеск?
— Генрих, вы требуете от меня разрешения загадки, которую в течение трех тысяч лет не могут разгадать философы всех стран. Никогда не спрашивайте у женщины, за что она вас любит; довольствуйтесь вопросом: «Любите ли вы меня?»
— Любите ли вы меня, Шарлотта?
— Люблю, — ответила баронесса с обаятельной улыбкой, кладя свою красивую руку на руку возлюбленного.
Генрих сжал ее руку в своей руке.
— А что, если разгадку, которую так тщетно ищут все философы в течение трех тысяч лет, я нашел бы, по крайней мере, в отношении вас, Шарлотта?
Она покраснела.
— Вы меня любите, — продолжал Генрих, — следовательно, мне больше нечего просить у вас, и я считаю себя самым счастливым человеком на земле. Но вы знаете — во всяком счастье всегда чего-то не хватает. Даже Адам среди райского блаженства не чувствовал себя вполне счастливым и вкусил от злосчастного яблока, наградившего всех нас потребностью все знать, а потому в течение всей нашей жизни мы ищем то, что нам еще неведомо. Скажите, моя крошка, не было ли сначала так, что королева Екатерина приказала вам любить меня?
— Генрих, говорите тише, когда вы говорите о королеве-матери, — заметила баронесса.
— О-о! — воскликнул Генрих с такой непринужденностью, с такой свободой, что обманул даже Шарлотту. — Было время, когда мне приходилось остерегаться этой доброй матери, когда мы не могли поладить; но теперь я муж ее дочери…
— Муж королевы Маргариты? — спросила Шарлотта, покраснев от ревности.
— Лучше вы говорите тише, — сказал Генрих. — Теперь, когда я муж ее дочери, мы с королевой-матерью — лучшие друзья. Чего хотели от меня? Чтобы я стал католиком — по-видимому, так. Очень хорошо, благодать меня коснулась, и предстательством святого Варфоломея я стал католиком. Теперь мы живем по-семейному, как любящие братья, как добрые христиане.
— А королева Маргарита?
— Королева Маргарита? Что же, она-то и является для всех нас связующим звеном.
— Но вы мне говорили, Генрих, что королева Наваррская, в награду за мою преданность, проявленную к ней тогда, поступила по отношению ко мне великодушно. Если вы мне сказали правду, если королева Маргарита великодушна ко мне, за что я очень ей признательна, и великодушна на самом деле, тогда она — только условное звено, которое нетрудно разорвать. И вам не удержаться за него, потому что мнимой близостью с королевой вам никого не провести.
— Однако я держусь и езжу на этом коньке уже три месяца.
— Значит, вы обманули меня! — воскликнула баронесса. — Королева Маргарита ваша жена по-настоящему!
Генрих улыбнулся.
— Слушайте, Генрих, эти ваши улыбки выводят меня из себя до такой степени, что хотя вы и король, но иногда у меня является страстное желание выцарапать вам глаза.
— Значит, мне удается провести кое-кого этой мнимой близостью, если бывают такие случаи, когда вам хочется выцарапать мне глаза, хотя я и король, — следовательно, и вы верите, что эта близость существует.
— Генрих, Генрих! Мне думается, что сам Господь Бог не знает ваших мыслей! — воскликнула баронесса де Сов.
— Я мыслю так, моя крошка, — сказал Генрих, — сначала Екатерина приказала вам меня любить, потом в вас заговорило чувство; и теперь, когда оба эти голоса начинают говорить, то вы прислушиваетесь к голосу лишь своего сердца. Я вас тоже люблю от всей души, и вот поэтому, если бы у меня и были тайны, я не поверил бы их вам, из страха как-нибудь запутать вас… ведь дружба королевы-матери ненадежна — это дружба тещи.
Совсем не это требовалось Шарлотте: каждый раз, когда она пыталась проникнуть в бездны души возлюбленного, между ними опускалась какая-то завеса и тотчас становилась для Шарлотты непроницаемой стеной, отделявшей их друг от друга. Она почувствовала, что от его ответа у нее слезы набегают на глаза, и, услыхав звон колокола, пробившего десять часов, сказала Генриху:
— Сир, время спать, завтра мне надо очень рано приступить к моим обязанностям у королевы-матери.
