Мансур показал на противоположное окно.
— Кто это сопровождает нашу мать? — спросил он Бабу.
— Магребская сука, породившая Хуссейна, — Баба показал на бледные руки. — Именно она спровоцировала весь заговор. — Баба сплюнул через перила. — Недолго ей осталось жить, но ей как раз полезно будет посмотреть на смерть Хуссейна, именно из-за нее это все и случилось.
Баба повернулся к Рори:
— Я не упиваюсь смертью своего брата Хуссейна, Рори. После Мансура я любил его больше всех на свете, потому что он был моим другом детства. Он выделялся во всем, но потом мы с ним разошлись. Он превратился в человека гарема, был под каблуком у матери, любимчиком своих женщин. Опиум, который он принимал ежедневно, чтобы доставить удовольствие своим женщинам, иссушил его мозг. Ох, Рори, какое несчастье родиться сыном султана. Лишь сильный человек способен не поддаться всем грехам, которые ему уготованы. Человек пресыщается плотскими удовольствиями и начинает думать только о еде и питье, о бедрах доступных девушек или о ягодицах молоденьких мальчиков. Помолись за меня Аллаху, чтобы я смог противостоять грехам, которые делают мужчину мягким, когда он предается им без удержу. — Он вдруг перестал говорить и повернулся в сторону одинокой фигуры, вошедшей во двор.
Рори узнал Хуссейна. Обнаженный и без тяжелых кандалов, он казался худым, как щепка, факелы бросали красноватые отсветы на его цвета слоновой кости кожу. Тело его было хорошо сложено и выглядело даже мощным, несмотря на худобу. Опиум, который он принял, придал блеск его глазам, но мощный афродизиак из шпанских мушек уже оказал свое воздействие, и когда он шел, фаллос, подобно стальному стержню, покачивался из стороны в сторону. Шаги его были медленными и неуверенными, и когда он достиг середины двора, то остановился, казалось, загипнотизированный ритмом фонтана. Он стал медленно поворачиваться, внимательно обводя глазами полумрак крытой галереи, потом поднял глаза вверх. Сначала он увидел двух женщин на балконе, и руки его инстинктивно опустились, чтобы прикрыть свою столь ярко выраженную мужественность. Хотя женщины были в чадрах, он узнал их.
— Мама! — Он заковылял по плитам двора, чтобы встать не посредственно под балконом. — Спаси меня, мама!
Женщина с белыми руками наклонилась вперед.
— О, сын мой! Я бы жизнь свою отдала за тебя, если бы это могло спасти тебя. — Она стала падать без сил, но крепкие руки темнокожей женщины подхватили ее и вернули назад к перилам.
— Тогда ты, Лалла Лалина, спаси меня, — он протянул руки к матери Бабы.
Она ничего не ответила ему, а только показала в противоположную сторону, туда, где стояли Баба с Рори и Мансуром.
— У меня нет власти в Сааксе. Только сам султан может спасти тебя.
— А так как я не спасу тебя, — ответил Баба, — молись Аллаху о спасении, но, если в твоей судьбе написано, что ты умрешь сегодня ночью, твои молитвы ничего не дадут. Если ты умрешь сегодня ночью, то так и было написано сорок дней назад у тебя на лбу. — Баба сильно перегнулся через перила. — Пусть Аллах смилостивится над тобой, Хуссейн. Я бы сжалился, если б все сложилось по-другому. — Голос его стал выше: — Бистака, бей в гонг.
Густые отзвуки разбудили голубей, гнездившихся под крышей галереи, и они закружились по двору, пока удар гонга эхом носился из стороны в сторону по пустому колодцу двора. Отзвуки гонга еще не стихли, когда все двери по периметру двора распахнулись одновременно и из них высыпала толпа женщин. Их было около сотни, а то и больше. Рори видел, что среди них были старухи с седыми волосами, молодые матроны, гладкокожие девушки и совсем молоденькие девочки, совсем еще дети. Он увидел кожу всех оттенков, от иссиня-черной до белой, у одной женщины были волосы соломенного цвета, как у Рори. Глаза всех остановились только на Хуссейне. С визгом и улюлюканьем они набросились на него с четырех сторон. Как загнанный зверь, он начал метаться то в одном направлении, то в другом, но спасения не было. Толпа орущих женщин сомкнулась, и он стал пятиться к краю фонтана, свесившись через него, тело его выгнулось назад так, что его стоячая мужественность возвышалась перед ним, как мачта. В мгновение они набросились на него, как менады, с дикими, горящими глазами и жаждущими губами. Хуссейн оказался в ревущем хаосе рук и ног, пока евнух-негр Бистака не влез в эту кутерьму с толстой палкой и не отогнал их прочь. По одной, мои красавицы, — проревел он, со всего маху пуская палку на их головы и руки. — По одной! Все попробуете, хотя конечно, те, что попроворней, угостятся лучше остальных.
Тут, на мгновение оставив Хуссейна, женщины стали драться между собой, кусаясь, царапаясь, щипаясь и таская друг друга за волосы. Их тонкие чадры были сорваны в дикой свалке. Они напоминали Рори стаю кошек, грубых и злобных в своей порочности.
Друг за другом они корпели над ним, и тело его изгибалось уже не в экстазе, а в агонии. Вскрики его становились все более хриплыми и прекратились совсем, и не было уже никакой нужды сдерживать его беспомощное тело. Оно перестало экстатически выгибаться и лишь подергивалось на плитах двора. Вскоре даже самые отчаянные попытки женщин не могли возбудить его, и они в ярости набросились на него. Руки, ногти и зубы терзали его плоть. Глаза его были выдавлены, уши оторваны, а рот разорван во все щеки. Стройная женщина с длинными золотистыми волосами и кожей белой, как молоко, которую выделил Рори, с огнем безумия в глазах, как когтями, вцепилась пальцами в Хуссейна, оскопила его и победно подняла кровавый трофей высоко над головой. Рори взглянул на нее. Она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел.
Плиты внутреннего дворика стали скользкими от крови, но гарпии не оставляли своей дьявольской вакханалии до тех пор, пока Бистака по сигналу Бабы не прогнал их своей дубиной и они не отступили, сбившись в кучу в углу.
Рори взглянул вниз, и рот его наполнился блевотиной при виде бесформенной массы красного мяса на плитах и измазанных кровью рук тяжело дышащих женщин. Пока он смотрел на все это, он услышал глухой стук от падения тела матери Хуссейна с балкона вниз на плиты. Оно было безглавым. Женщины из гарема посмотрели вверх на балкон, где стояла одна мать Бабы. Она бросила окровавленную кривую турецкую саблю вниз во двор, подняла обе руки над головой и закричала:
— Преклоняйтесь! Преклоните колени перед султаном Саакса и запомните, как молодой лев пожирает шакалов, которые кусают его за пятки.
Одна за другой женщины гарема распростерлись на плитах, повернув головы в сторону Бабы. Одна из них медленно — это была белокожая блондинка — подняла голову и посмотрела прямо в глаза шанго.
