Когда башенное кольцо взметнулось на высоту в три его роста, Доминик, чуть увеличив диаметр, вывел ещё один ярус, в виде восьмигранной призмы. В каждой грани, в центре, оставался круглый, напоминающий оконце, проём. Вершину же призмы он увенчал круглым, чуть выступающим козырьком.
Закончился день, и художник, охваченный не усталостью, а тем, что уместнее назвать тихой истомой, прилёг в травы, со стороны любуясь созданной им стройной башенкой.
Он вернулся утром из мира полудрёмных мечтаний в солнечный день, и замер от неожиданности: его башенка не была серой, в цвет составлявших её тело камней. Нет, она мерцала в сиянии дня радостно-синим, светло-синим цветом.
В этот день Доминик построил в отдалении новую башню, иной формы и высоты. Возводя её ярусы, он твердил, что эта башенка должна быть зелёной. Она и вышла такой. Но это был не обычный зелёный цвет, а многослойный изумрудный колер, вмещающий и цвет травы, и листвы, и птичьего пёрышка, и зелень ожидающей превращения в бабочку гусеницы, и цвет окисленной меди. Источающий плывущий изнутри свет, возвышающийся над цветочной страной изумруд «перекликался» лучами с небом.
Прошло восемь «дней», и в цветочной ойкумене[13] художника неслышно смеялось, и сияло, и беззвучно пело новое, широко распростёртое, без всякого циркуля построенное кольцо. Оно состояло из восьми башенок, где кроме зелёной и синей были: жёлтое, цвета охры, голубое, оранжевое, светло-красное, и белое с бесконечно плывущими по нему снизу вверх кольцами оттенка слоновой кости. Нет, не все каменистые холмы располагались в этой геометрической правильности. Доминик сам расположил их так – своей «просительной» волей и воображением. Это вышло само собой. Однажды утром, приблизившись к первой своей, синей башенке, он с удивлением увидел, что освобождённое от камней пространство покрыто поднявшимися и обступившими башенку молодыми цветами. Потом, размышляя над своим замыслом, Доминик решил «попросить» у цветов нового места для новой башни, взамен освобождённого им. Как это было сделано? Просто на то место, где должна была встать новая башня, но где не было никакого холма, он отнёс один маленький камень, и положил его к основаниям цветочных стволов. Утром, как бы радуясь предложенной им весёлой игре, цветы покачивались, шелестели, расступившись вокруг камня ровно на диаметр будущей башни. Доминик, снова полуослепший от признательных слёз, протягивал ладони к каждому участвовавшему в «игре» цветку, и они тянулись к его ладоням тепло и доверчиво, словно птенцы или котята.
Пришёл день, когда Доминик совершил свою самую главную стройку: в середине образованного башенками круга он возвёл высокую, вдвое выше всех прочих, причудливо свитую башню. И она засияла одновременно всеми созданными им цветами. В миг, когда это произошло, ликование таким жарким всплеском поднялось в его груди, что он сам, неожиданно для себя, поднялся над своей страной так высоко, как и не представлял: он прилетел к колонне белеющего в небе неподвижного облака.
Доминик медленно проплывал вокруг бугристой и мягкой белой стены. Он протянул руки – и они невесомо вошли в непрозрачную прохладную свежесть. Тогда он осторожно приблизился вплотную. С предвкушением чего-то необычайного приник лицом – и незаметно для себя оказался внутри облака. Странным было то, что изнутри кромка облака выглядела стеклянной: Доминик увидел далеко внизу разноцветный круг своих башенок. «Погостив» минуту в прохладе облака, он выплыл из него, – и в тот миг, когда тело его покинуло белую грань, раздался музыкальный удар невидимого, гулкого колокола. Сверху было видно, как, отзываясь на этот звук, ярче засияли цветы внизу, и от башенок кругами по ним пошли мерцающие плавные волны. Вдруг Доминика посетила впорхнувшая в его сердце догадка, и он, перелетев к новому облаку, добыл из него новый удар колокола – уже другого тона и интенсивности. Радостно рассмеявшись, он стал облетать невидимые небесные струны одну за другой. И тут Доминик совершил ещё одно открытие: оказывается, он был способен перемещаться от облака к облаку мгновенно, одним только усилием мысли. И, вспомнив, какая «струна» издаёт какой звук, он за один миг пронёсся по целой дюжине их. Сердце замерло в восторге и восхищении, когда всё существо его окатил заполнивший небо огромный, торжественный, мелодичный аккорд. Раскинув руки, он неподвижно висел в поющем небе и вслушивался в затухающие, ласкающие сердце раскаты. И в этот миг ему кто-то ответил.
Издалека, – он вдруг точно определил направление, – долетел не его, а чей-то чужой, отдалённый и слабый аккорд. Что ответили именно ему, он не сомневался: догадка пришла ниоткуда и обратилась в уверенность. Тогда Доминик осознал – и тем вызвал к жизни – свою новую способность. У него открылось как бы второе зрение, позволяющее видеть «не-глазами». Потянувшись этим внутренним взглядом в сторону долетевшей до него музыки, он вздрогнул: отчётливо, до мельчайшей черты лица видимый, перед ним стоял улыбающийся человек в такой же, как у Доминика, слепяще-белой одежде.
– Мне, – сказал человек, – одному из немногих удавалось возводить одноцветные башенки и дворцы. Но вот чтобы кто-то создал многоцветную башню – это впервые! – И прибавил в конце прочувствованной, тёплой тирады: – Здравствуй, Доминик.
– Здравствуй! – ответил Доминик, и спросил: – Кто ты?
– Тот, – смеясь, ответил пославший приветствие, – кого много лет ты мечтал увидеть, считая в то же время, что это неосуществимо. Я тот, чью руку ты так мастерски повторил, создав картину, которая мне очень нравится!
Доминик всмотрелся. Вроде бы старым, с клочками белых волос на висках, но в то же время необъяснимо юным стоял перед ним собеседник и радостно улыбался.
– Иероним Босх? – неуверенно предположил Доминик.
– К вашим услугам! – церемонно поклонился юный старик.
– Какая странная, прекрасная правда! – прошептал Доминик. – Настолько прекрасная, что трудно поверить!
– Это одно из утолений души, – сорадуясь с ним, тихо проговорил Босх, – возможность встретиться и говорить с теми, о ком мечтал, и с кем не мог встретиться на земле.
– А я в первую мою минуту подумал, – признался ему Доминик, – что я здесь совершенно один!
– В какой-то степени это так и есть. Понимаешь, своего рода отдых от земной людской скученности.
– Боже мой! – воскликнул Доминик, – я совсем забыл о земной жизни, и обо всём, что предшествовало… – вдруг он вздрогнул. – Боже мой! – повторил потрясённо. – А она всё ещё там!
– Каждый без исключения человек, – сказал утешающе Босх, – поднимет однажды свою душу до такой благодати, что окажется здесь.
