Он лихорадочно размышлял, и час пролетал за часом, и мучились, не осмеливаясь лечь спать, когда патер бодрствует, расположившиеся вдоль стен коридора бойцы.
Прошёл день, и прошла длинная ночь. И на следующее утро вдруг крикнул дозорный:
– Появились!
Люпус, подброшенный, словно пружиной, вскочил. Ударился о низко нависающий пушечный ствол. Не почувствовав боли, метнулся к оконцу.
Во дворике, залитым солнечным светом, стоял, открыто выпрямившись, страшный соперник. Тоже весьма, весьма старый.
– Глядите-ка, – пробормотал кто-то из охранников Люпуса, – и выстрела не боится.
– Убрать оружие! – дёрнулся, словно ошпаренный кипятком, патер. – Перед нами – носитель бесценной для меня тайны!
И, приникнув к проёму стрельницы, прокричал:
– Здравствуй, Альба!
Гость во дворе спокойно, вежливо поклонился.
– Может быть, поговорим? – дрожа от волнения, предложил Люпус.
Но пришелец, отрицательно качнув головой, двинулся вдоль стены.
– Пойдёшь обнюхивать окрестности и подходы? – крикнул ему вслед настоятель.
Тот коротко кивнул на ходу.
– Альба! Не довольно ли крови? Не лучше ли поговорить?..
Вдруг Люпус почувствовал, что его кто-то легко тронул за рукав старой чёрной сутаны.
– Патер! – негромко сообщил Фердинанд, – он идёт в сторону дворика с Тэдом!
Оба поспешили в соседнее помещение, к окну, выходящему в следующий двор. Сблизив головы, стали всматриваться.
Долго ждать не пришлось. Бойцы, которым не было места возле узкого стрельчатого окна, слышали лишь звуки короткой схватки. Спустя несколько секунд патер, медленно отстранившись от бойницы, мертвенным шёпотом приказал:
– Принесите мушкет. Добейте, чтобы не мучился.
Вздрогнув от выстрела, оборвавшего страшный жизненный путь бывшего каторжника-людоеда, патер снова уселся на постеленный под орудием войлок, и снова погрузился в свои мучительные раздумья. И так прошёл ещё один день, и проплыла мутная, полубредовая ночь.
– Патер! – сообщил дежуривший у окна дозорный. – Он отослал помощника на лошади! Может быть, за полицией?
– О, нет, – встав на четвереньки, выползая из-под своего нелепого укрытия, прохрипел Люпус. – Для него, как и для нас, полиция совсем не желательна!
Выполз, выпрямился со стоном. Подошёл к уступившему место возле бойницы дозорному. Стал ждать.
Не прошло часа, когда его заставило вздрогнуть появление во дворике осунувшегося, усталого Альбы.
– Успел-таки, Люпус, спрятать всё золото! – с явной досадой в голосе произнёс гость. Он потянул дым из двух одновременно раскуренных трубок. Спросил, помолчав: – Сколько ты дашь мне денег, если я сообщу, кто меня нанял, чтобы тебя убить? И кто из твоих людей работает на меня?
Люпус задохнулся от радости предстоящей разгадки. Стало быть, этот Альба – не соперник, а всего лишь убийца, нанятый соперником! А тот, второй избранник Тени, может быть, и слаб, и немощен, и не так уж и страшен? О, неужели сейчас спадёт пелена с неописуемой тайны?! Нужно не подать вида, что интересует прежде всего наниматель! И патер, стараясь быть озадаченным, спросил:
– В моей свите есть твой человек?
– Ну а откуда бы я узнал, что ты направился на Мадагаскар? – донёсся до Люпуса не лишённый насмешки ответ.
– Я не буду называть сумму! – дрогнувшим голосом сказал патер. – Ты просто те деньги, за которые тебя наняли, умножь на десять! Это и будет моей платой!
– Здесь неподалёку, – кивнул Альба, – есть пустой двор. На карте помечено, что там был карантин для больных лошадей. Бери свою охрану и приходи туда. Я буду сидеть один и курить свои трубки, без оружия. Вот мой клинок, я кладу его на землю. Даже балахон свой сниму. Если хочешь, пошли людей, пусть предварительно обыщут меня.
И ушёл, окутавшись синим трубочным дымом.
Рассчитано было точно. Люпус взял с собой всех бойцов, до последнего человека. В окружении этой живой стены, преодолевая какой-то липкий и неотвязчивый страх, он ступил на утоптанную, лишённую травы землю хорошо знакомого ему карантина. И, кроме стены охранников, его прикрывали два наспех отчищенных от ржавчины римских металлических пехотных щита.
– Вот и ты, патер Люпус, – с явным, огромным, запредельным облегчением в голосе проговорил сидящий на трёхногом стульчике худой, снявший свой истрёпанный коричневый балахон наёмный убийца. – Сколько же лет…
Вдруг эта странная деталь, эта необычная особенность испугала Люпуса так, что он помертвел. Казалось, – ничего примечательного, просто причуда, отчего бы пугаться? Но чёрный ужас против воли вошёл в сердце и сдавил его ледяной невидимой лапой.
– Скажи, – уже почти не владея собой, уставился на Альбу помутневшими глазами монах, – для чего ты одновременно куришь две трубки?
– Для надёжности, – устало ответил пришелец. – Если вдруг из-за нелепого каприза судьбы, одна и погаснет, то вторая всё дело спасёт.
– Какое такое дело? – прошептал, чувствуя неотвратимое приближение страшной, ненужной догадки, настоятель монастыря.
– А вот, видишь, – ответил гость и, наклонившись, выбил из трубок на землю два огненных малиновых ядрышка.
С поразившей его отчётливостью Люпус увидел прилепившийся к одному из ядрышек сухой коричневый хвостик несгоревшего табачного волокна.
– Это последний урок для моего ученика, – бесстрастно, устало пояснил Альба и чуть сдвинул в сторону босую ступню, под которой открылась тёмная чёрточка – проём между двумя присыпанными землёй дощечками.
– Какой урок?! – не слыша себя, закричал Люпус.
– Как в одиночку, не имея в руках никакого оружия, уничтожить четыре десятка тренированных бойцов.
И, не опасаясь обжечься, Альба голыми пальцами столкнул начавшие облекаться серым, остывающим налётом пепла огненные комочки в узкую чёрную пропасть между дощечками.
Словно в призрачном, замедленном сне Люпус увидел: неторопливо разламывается земля и поднимается вверх неровной стеной, – как если бы в морскую гладь бросили исполинский обломок скалы. И сквозь эту стену, съедая и растворяя её, просачивается багровый огненный шар. Его шевелящиеся клубы, испепеляя на своём пути сам воздух, накатывались на Люпуса медленно и неотвратимо, и он не мог не закрыться, ни двинуться с места: тело его как будто закаменело. Огненная лава хлынула и залепила его лицо, грудь, руки. Люпус услышал, как щёлкает, лопаясь, его кожа. Потом дикая, неописуемая боль разорвала его на части и, никуда не исчезая и не стихая, понесла его, словно расплавленная волна, в какую-то бездонную пропасть.
Много лет назад, во времена своей юности, Иероним, гуляя за стенами Массара, спрыгнул с невысокого обрыва возле тихой лесной речушки. На людях он был неизменно строгим, степенным: эта внешняя скованность должна была негласно убеждать окружающих в значительности его персоны. Но там, возле речки, к которой он, уставший от полдневного зноя, и уверенный, что его не видит никто, устремился – там Люпус, девчоночьи-ломким движением всплеснув руками, прыгнул. Обрыв был ярда в полтора высотой, но, пролетая эти полтора ярда, до того мига, как земля тяжело ударила в его подошвы, Иероним испытал нехорошее, маетное ощущение. Желудок подскочил к верхнему своду груди, руки, машинально метнувшиеся в стремлении захватить хоть какую-то опору, впустую рассекли воздух, а сердце сжалось от ощущения роковой беспомощности его изнеженного, уязвимого, тёплого, мягкого, такого драгоценного тела. Земля ударила в ноги, и короткая боль прошибла их до колен. Речная вода призывно плескалась уже совсем рядом, но только что пережитое ощущение отсутствия твёрдой опоры, а затем и опасной массивности своего тела, не позволило ему умыться и утолить жажду. Пересиливая внезапный наплыв тошноты, он торопливо пошёл вдоль обрыва, прочь, прочь.
