Пользуясь ночным временем, когда тюремщик спал в конце коридора, Губерт постепенно заточил кочергу на ржавом чугуне печки таким образом, что она приняла форму отмычки. Он попробовал отпереть дверь, и к величайшей его радости большой дверной замок без особых усилий поддался ему. Тогда Губерт спрятал свой инструмент за печку и стал с нетерпением ожидать приближения вечера.
Намеченный час наконец настал. Дневной надзиратель ушел. Тюремный коридор опустел на целых три часа.
Взяв кусок мела, Губерт написал на столе, как на грифельной доске: «Прощайте! Я невиновен и, с Божьей помощью, возвращаю себе свободу».
С сильно бьющимся сердцем отпер он дверь и вышел в коридор, тускло освещенный редкими лампами.
Во время судебного разбирательства Губерта часто водили из тюрьмы в здание суда и обратно, поэтому он хорошо знал коридоры, соединяющие оба здания. Если ему суждено выбраться отсюда, то только через здание суда, которое никем не охраняется, не считая часового у входа.
Никем не замеченный, Губерт прошел по тюремному коридору, спустился по лестнице в просторный вестибюль здания суда. Дверь на улицу, судя по всему, была не заперта, часовой прохаживался взад и вперед. Улучив минуту, когда тот свернул за угол коридора, Губерт осторожно выскользнул на улицу. Снег, лежавший толстым слоем на тротуаре, заглушил его шаги, и когда часовой повернул назад, беглец уже растворился во мраке.
Свернув в боковую улицу, Губерт остановился и с облегчением перевел дух. Свободен! Наконец-то он свободен! Не медля ни секунды, он быстрым шагом направился по дороге в Варбург.
Не было еще и девяти вечера, когда он достиг своего дома. Полное запустение царило там, потому что в доме никто не жил с того времени, как мать и София последовали за ним в город.
Первым делом нужно переодеться. Не мог же он двигаться дальше в одежде арестанта. И так уже было чудом, что его никто не заметил и не задержал в городе.
Кроме того, он решил забрать хранившиеся в старом комоде деньги – его личные сбережения, нажитые честным трудом.
В комнатах все оставалось в таком виде, как тогда, в последний день, когда его увезли в полицейской карете. Он зажег свечу и, отыскав свои ключи, отпер один из ящиков комода. Деньги были на месте, все шестьсот талеров. Он отсчитал четыреста и сунул в карман, остальные положил обратно в комод.
Затем Губерт взял лист бумаги и написал:
«Я, Губерт Бухгардт, взял сегодня из комода четыреста талеров из принадлежащих мне денег, остальная же сумма, равно как и все принадлежавшие мне вещи, должны перейти моей больной сестре, такова моя воля. Прощайте! Я совершил побег, потому что не намерен и дальше страдать безвинно».
Расписался, поставил число и положил бумагу на видное место на комоде.
Подойдя к платяному шкафу, он вынул из него свою праздничную черную пару и переоделся, сверху надел теплое пальто, взял шапку и, таким образом, оказался полностью снаряженным в дальнюю дорогу. Свое тюремное платье он повесил в шкаф, снова запер его, а ключ положил на записку.
Последним взглядом окинул родное гнездо, где прошла вся его жизнь, и мысленно простился с домом.
Время бежало быстро. Надо было спешить. Он вышел из дома, прикрыв за собой дверь, и направился в сторону двух снежных сугробов, под которыми находились могилы его отца и матери. Одна могила старая, просевшая, другая – совсем свежая, но снег одинаково припорошил обе. Губерт помолился на могилах и, бросив последний взгляд на осиротевший дом, быстро пошел прочь и скоро растворился во мраке.
Рано утром, когда тюремный надзиратель вошел в камеру Губерта, та была пуста. Надзиратель прочел оставленную на столе надпись и поднял тревогу. Явился начальник тюрьмы. Обыскали все здание, но тщетно – арестант бежал. О происшествии доложили властям, организовали погоню и повсеместный розыск.
Когда произвели обыск в доме лесничего, то нашли записку, выражавшую его волю. По следам было видно, что беглец простился с могилами своих родителей. Дальше следы вели в лес, затем к торной дороге, где и терялись под свежевыпавшим снегом.
– Что прикажете, сударыня? – спросил директор больницы для умалишенных, когда графиня Варбург вошла в его кабинет.
Она была одета в черное шелковое платье и бархатную ротонду, подбитую соболем.
Директор двинулся к ней навстречу.
При разговоре присутствовал Гедеон Самсон, а на заднем плане безмолвной тенью маячила Дора Вальдбергер, сиделка-надзирательница, лишенная многих человеческих качеств, – таких как доброта, сострадание, участие, – зато обладавшая столь незаурядной физической силой, что могла справиться с самыми буйными пациентами, нимало не задумываясь о средствах, которые приходилось применять для этого. Ни крики, ни мольбы не могли тронуть и смягчить ее сердце. Она испытывала редкую радость лишь тогда, когда смерть избавляла от страданий какую-нибудь из ее подопечных, что большей частью случалось именно вследствие больничного ухода. Словом, место этого дьявола в юбке было бы, скорей, в каторжной тюрьме для самых отпетых преступниц. Однако Дора пользовалась доверием и расположением и директора, и врача-психиатра Гедеона Самсона, так как на нее вполне можно было положиться.
– В вашем заведении, господин директор, находятся две пациентки, в которых я принимаю участие, – сказала графиня. – Одна из них поступила совсем недавно, и ее зовут София Бухгардт.
– Совершенно верно, сударыня.
– Другая находится здесь уже некоторое время и выдает себя за мою падчерицу…
– Да, сударыня, мы занесли ее в книгу под именем мнимой графини Варбург, – отвечал директор. – Несмотря на все наши усилия, мы не смогли узнать ни ее настоящего имени, ни положения. Не так ли, коллеги? – обратился он к Самсону и Доре.
– Именно так, – подтвердили оба в один голос.
– Врач-психиатр и мой помощник в трудном деле ухода за нашими пациентами, – представил директор Самсона, затем указал на Дору: – А это наша лучшая сиделка Дора Вальдбергер.
– Я очень рада познакомиться с людьми, которым поручен непосредственный уход за двумя несчастными, интересующими меня, – сказала графиня. – Я приехала, чтобы лично убедиться, в каких условиях они содержатся и не испытывают ли в чем-нибудь нужды. Скажите, есть ли какое-нибудь улучшение состояния у больной, выдающей себя за мою дочь?
– Это очень трудная больная, – отвечал Самсон, – психика ее совершенно нарушена. Впрочем, во всем, что не касается пункта ее помешательства, она сохраняет здравость рассудка.
– А София Бухгардт? – спросила графиня. – В каком она состоянии?
