И он сказал на прощанье речь. Она начиналась… Нет, лучше я отнесу ее на самый конец, хорошо? Она очень эффектна и именно там, в конце, произведет самое выгодное впечатление.
Так, по крайней мере, учит меня Алиса: «Скажи главное в конце!»
А пока подведем итоги. Пуритане, видите ли, считают, что сам Иегова, зиждитель Вселенной, прежде чем перевернуть страницу своих деяний, проводит под ними жирную итоговую черту.
Еще до первых льдин в бухте Покоя, как раз в день благодарения [163], в первый понедельник ноября, бросил якорь корабль — нет, не наш флейт, но другое, английское судно. С ним прибыл мистер Уорсингтон. Он привез не только нужные нам изделия, но и партию переселенцев из Девоншира, а также семейство ле Мерсеров, трех горничных из Бостона с мужьями — и, всем на удивление, пьянчужку Уорвейна.
У Боба был теперь другой, степенный вид: он носил голландский жилет цвета пареной репы, с золотым горошком по всему полю. Бывший констебль стал именитым бостонским мастером «пружинных и иных механизмов» и сумел раньше срока выкупиться на волю.
Он рассказал, что в Бостоне нашим землякам, Пенруддоку и Оубрею, живется неплохо, хозяева их не притесняют, и бакалавр слывет там столпом учености. Что же касается проданных в Виргинию, то сам мистер Уорсингтон ничего не смог о них разведать, потому что в Виргинии и Мэриленде то и дело происходят беспорядки из-за каторжников и прочей сволочи, которую туда в избытке посылает правительство.
Матросы нового судна, под руководством Боба ле Мерсера, применили ускоренный способ лесоповала: подпиливали большие деревья с таким расчетом, чтобы, падая от ветра, они ломали и рушили несколько малых. Этим варварским средством наша община воспользовалась, чтобы поскорей отстроиться после июньского разорения. Наш дом был восстановлен раньше других, чему помогла шкатулочка Алисы, захваченная ею с «Голубой стрелы».
Кстати, о «Голубой стреле». Крис Холкомб не мог успокоиться, пока не раздобыл о ней сведений от рыбаков побережья, и были они неутешительны: «Стрелу» видели у берегов Мэна на мели, с пробоиной ниже ватерлинии. Крис, конечно, отправился туда на своем кече, нашел люгер и осмотрел его снаружи и внутри.
Судно оказалось пустым. Ни людей, ни лошадей. Капитанская каюта, куда Крис проник не без усилий из-за большого крена, к его великому сожалению, была очищена от всего, что там хранилось. Холкомбу достались только пустые бутылки, подушки и рыцарские доспехи, один из которых и сейчас стоит в холле нашего дома.
Возможно, что мы еще услышим о сэре Томасе Лайнфорте и его людях, странствующих по нашему благодатному континенту в поисках пропавшего экипажа «Голубой стрелы».
Следы экспедиции леди Лайнфорт можно и сейчас обнаружить в индейских деревнях восточного побережья: то увидишь шляпу с перьями на голове голого местного франта, то портупею с палашом на шее воина. Есть и предания о «бешеной белой скво», которая сначала «сделать большой огонь» в селении абенаков, а потом «много-много спать». Вероятно, утомленные бесплодными злодействами пираты расположились на привал, и всех их вырезали сонными.
Мистер Уриэл Уорсингтон вскоре собрал нас всех и с очень кислым видом сообщил, что компания (в его лице) весьма огорчена неудачным ведением хозяйства колонии, в чем, надо полагать, повинно бывшее руководство общины во главе с мистером Джойсом. Он предлагает нам нового управляющего, сэра Генри Лайнфорта, а сам он, сэр Уриэл, развернет перед нами поистине захватывающие перспективы. Лес, лесопильня, деревообрабатывающая промышленность! Вар, смола, скипидар, деготь, дубильные мастерские! Бочки из белого и красного дуба для солки трески. Суда каботажные из ели, кедра, белой сосны. Ружейные приклады и мебель из вишневого, орехового, грушевого дерева…
Забегая вперед, скажу, что этим и прославилась наша колония — точнее, город Нью-Стонхилл. Вы найдете его на карте, если не поленитесь надеть очки и хорошенько обшарить Атлантическое побережье между Бостоном и Коннектикутом. Коннектикутцы много раз предлагали нам влиться в их «государство» — Генри, наш губернатор, всякий раз отвечал им, что не чайник приваривают к ручке, а наоборот.
С великими мучениями закончил я Гарвардский колледж [164] — так настояла моя жена, урожденная Лайнфорт. Поди поспорь с первой поэтессой Новой Англии, которая к тому же ворочает таким деревообделочным предприятием, что сам Уорсингтон входит к ней в контору на цыпочках. Денстер, наш первый полиграфист, охотно печатает стихи моей жены о росинках, овечках и лужайках в типографии Кэмбриджа — городка, где я околачиваюсь в качестве профессора естественных наук. Платят мне местной валютой: маисовой мукой, пшеницей, табаком — зато величают сэром и эсквайром. Генри, мой друг, вволю над этим потешается. А мне что до этого?
Отбарабанив лекцию, я ухожу в лес. Он мне родной дом. Меня сопровождают кто-нибудь из индейцев скуанто и, конечно, Ален Буксхинс, который охотно носит за мной всякую живность и диковинные растения.
Теперь вообразите себе картину самой лунной из всех лунных ночей. Матовый лунный блеск на всем: на косах индеанок, на обсидиановых ножах, на громадных кучах маисовых початков. Их плетут длинными гирляндами всю ночь у костров, и в этом занятии участвует все население деревни: женщины, мужчины, дети, старики, вожди. Жгут костры, поют, пляшут под рокот барабанов, рассказывают сказки, легенды из «Валам-Олум». Это древние сказания о странствиях племени — и сколько в них истинной поэзии! Здесь же какая-нибудь индейская матушка присматривает для сына невесту — ту, которая работает споро, ловко, весело.
Лунный свет сыплется на человеческие фигуры, как светящийся в воздухе порошок; он голубой, этот лунный свет, и тени от него все чудней, все резче, а смех и песни — все звонче. В болоте просыпаются лягушки и надрываются в старании, чтоб хор звучал пожалобней; в лесу безутешно плачет и булькает ушастая сова. Где-то бойко хрустят стручками дикого гороха сурки, им отзывается странным лошадиным голосом енот… И вдруг я слышу высокий, нежный голос Утта-Уны. Язык скуанто я знаю теперь как свой. Работая неутомимыми пальцами, Утта рассказывает своим малышам про Одинокую Сосну.
Лениво развалясь у костра, разнеженные лунным светом и голосом Утты, мы — я и бабка — думаем о последних словах Одинокой Сосны…
«Что же это? — медленно начал Питер, приподнимая голову. — Собрались в путь с великой надеждой. Плыли почти два месяца, опуская своих мертвецов в пустынный океан. Сражались, убивали и умирали. Страдания и смерти — это все, что услышат о нас потомки? Мало это или много?»
