— Предстанет перед Богом твой агнец, как растянутая на солнце шкурка — очень красиво будет, Всевышний за такую красоту все грехи тебе простит…
«Шкурка? — мелькнуло в голове у Симона, — нет, не то…»
— У меня зачать не выходит, святой отец, — объяснил он жрецу.
Тот задумался.
— Ты ей соль на язык клал?
— Нет.
— Уже ошибка, — самодовольно ощерился жрец и втянул в себя очередную зеленую соплю, — а красного быка храму посвящал?
— Нет.
— И мяса нищим не раздавал? — вытаращил глаза эксперт.
— Не-ет… — протянул Симон.
Он уже чуял глубинную правоту жреца, а тот потрясенно и одновременно напоказ уже разводил руки в стороны.
— Ну, а если ты еще и невесту Божью в теплую шкуру не заворачивал…
— Все, святой отец, — упреждающе поднял руки Симон, — я все понял. Спасибо.
Елена была посвящена Богу с рождения. А потому обряд следовало исполнять в точности — до деталей.
* * *
Теодор уступал Амру город за городом, но вины своей в этом не видел. Во-первых, почти везде принялись проявлять недовольство армянские приходы. Подчиняться итальянке, отравившей мужа и сына, а теперь еще вздумавшей лишить Церковь остатков духовности, гайниты не желали.
Во-вторых, вот-вот должен был начаться разлив Нила, а вместе с ним и экспорт урожая — пусть и небольшого — по Траянскому каналу в Индию. И если прежде этот экспорт держали в своих руках аристократические семьи Византии, то теперь он был целиком в руках аравитян. И не торговать с ними для огромного количества купцов, извозчиков, грузчиков, матросов, лоцманов, капитанов, толмачей, охранников, писарей и счетоводов означало попросту голодать.
Ну, и, в-третьих, повсеместно ширились мятежи — теперь уже солдатские. Получившие свои две монеты солдаты с волнением обсуждали письмо ссыльного казначея Филагриуса, привезенное с островов его адъютантом Валентином Аршакуни. Казначей простыми и доходчивыми словами объяснял, что следующим шагом императрицы наверняка будет отравление детей Костаса — внуков Ираклия от первой жены. И, конечно же, пострадавший за правду казначей заклинал воинов немедленно войти в столицу и вырвать невинных младенцев из рук их зловещей бабушки.
Понятно, что в ситуации острого недоверия к империи, Теодор, как главный полководец Мартины почти ничего поделать не мог. Впрочем, он тоже получил письмо, в котором честно описывались и переговоры Амра с патриархом, и то, сколь жестоко покарал мятеж гайнитов некий ставленник Мартины, и то, что императрица уже получила требование освободить невинно пострадавшего Филагриуса, и за этим требованием стояли первые семьи империи. Ну, а главное, что объяснялось в письме: тратить силы на войну с Амром, когда можно перенаправить войска на главный источник зла — Мартину и ее выродков, никакого смысла нет.
Так что Теодор сдавал город за городом без малейших угрызений совести.
* * *
Мартина впервые увидела «свое» письмо, когда легионы уже бунтовали. В письме она просила Давида Матаргуема[85] взять ее в жены и помочь расправиться с детьми Костаса и Грегории.
— Как думаешь, кто это сделал? — спросила она доставившего письмо патриарха.
— Все говорят, что самое заинтересованное лицо — вождь гуннов Кубратос.
Мартина на мгновение задумалась и отрицательно качнула головой.
— А ты что думаешь?
— Это не Кубратос, — тут же согласился с ее жестом Пирр. — Кубратос может свергнуть тебя, но он прекрасно понимает, что это ничего не значит, и придется договариваться со всеми остальными — и с сирийцами, и с греками, и с армянами, и с евреями. А это куда как сложнее, чем ввести войска гуннов в столицу.
— Но кто тогда?
— Твой брат, — без обиняков ответил патриарх. — Больше некому.
А вскоре Мартина получила еще одно письмо и смогла убедиться, что патриарх прав.
«Мне донесли, что Кубратос пытается поднять мятеж, — писал ей брат, — и, конечно же, хотя обвинения твоей персоны смехотворны, простые люди им поверят. А значит, в Кархедоне, да, и во всей Ифрикайе, начнутся мятежи…»
Мартина хмыкнула. Рука Венеции и Генуи виднелась вполне отчетливо. Более всего эти два крупнейших купеческих города севера ненавидели Кархедон, уже потому, что именно Кархедон держал Сицилию и Африканское море и брал пошлину за провоз товаров с запада на восток и обратно. А призыв «Карфаген должен быть разрушен!» стал настолько привычен, что даже не раздражал.
«Когда гунны войдут в Кархедон, а они войдут в него непременно, — писал далее Мартин, — можешь просить подмоги, — дам. Не задаром, конечно. Сама понимаешь, наши наемники без денег и шага не сделают…»
Мартина прикусила губу. Она знала, что Мартин прав. В условиях мятежа легионов, гунны в Кархедон войдут все равно. А значит, без помощи итальянских наемников ей не обойтись — больше просить было некого.
— А вы еще хуже, чем гунны… — вслух произнесла Мартина.
Она знала, что если нога подчиненного Папе итальянского солдата ступит на землю Кархедона, там будет разрушено и загублено все. Вообще все.
— И Сицилия отойдет Папе…
Это влекло за собой неизбежную утрату армянского влияния на северном побережье Ойкумены и начало безостановочного роста влияния итальянского. И, конечно же, Мартина, сама на четверть итальянка, знала: в этом наступлении итальянцев на армянские земли обвинят именно ее.
— Надо созывать Сенат и предлагать компромисс с Филагриусом, — сказала она Пирру, едва прочла письмо.
— Каким образом? — недовольно поморщился патриарх.
— Отзовем его из ссылки в обмен на прекращение армянских мятежей. Армян отправим в Кархедон — отбивать атаки гуннов и вышвыривать «помощников» из Италии, а сами тем временем будем оборонять Александрию от Амра.
— Красиво, — признал патриарх, — но бесполезно.
— Почему?
Патриарх задумался, видно, подбирал слова помягче.
— В Сенате не те люди, что думают о пользе и держат слово, Мартина, — с болью выдавил он, — а главное, им плевать на Византию.
— Неужели совсем плевать? — не поверила императрица.
Патриарх лишь молча кивнул.
* * *
Хаким получил письмо Аиши, как только до этой эфиопки дошли слухи о неизбежном смещении Амра.
«Вы противились этому походу, сколько могли, — напоминала принцесса, — и если бы не отвага Амра, все наши люди умерли бы от голода еще в прошлом году. Но Амр назад не повернул и прислал зерна столько, что даже ты, Хаким, сделал на торговле тем святым, чем нельзя торговать, целое состояние.
Вы боялись этой войны, как не может бояться мужчина, — язвительно обвиняла она, — и если бы Амр отступил, ваши бухты и гавани уже принадлежали бы Византии. Но Амр не отступил, и теперь сам византийский флот принадлежит нам.
