— Я просила вас о помощи, — поднялась, чтобы ее лучше видели, императрица-мать, — и что я услышала в ответ?
— Только не наемники!
— Это же хуже, чем гунны!
Мартина подняла руку.
— Я еще раз спрашиваю вас: кто откликнулся на мой призыв? Есть такие?
Сенаторы недовольно заворчали и стихли. Мартина и впрямь разослала обращение всем вождям народов и племен — каждому лично.
— Вместо помощи появилось вот это письмо! — выдернула Мартина из стопки папируса желтый листок. — Якобы написанное мной! И вместо помощи я получила удар в спину!
Сенаторы окончательно замолкли и насуплено опустили глаза.
— Смотреть на меня! — закричала императрица. — Не смейте опускать глаз!
Сенаторы опешили. Так с ними разговаривал только Ираклий.
— Под стенами Константинополя варвары! — с напором продолжила императрица. — Если бы не чума в их становищах, они бы уже вошли в столицу. Но вам все равно. Вас интересуют только деньги, лишь то зерно, что еще осталось в Александрии!
— Это не так… — осмелился возразить кто-то.
— Да, это не так, — согласилась Мартина, — еще вас интересует, кто придет после меня.
По залу прошел недобрый смешок. Это уже было ближе к истине.
— И я вам отвечу, — уверенно кивнула императрица. — Хотите знать?
Сенаторы оживились.
— Ну, и… кто?
— Из вас — никто, — отрезала Мартина.
В зале воцарилась тишина.
— А кто же тогда? — спросил кто-то.
Мартина глянула в сторону сына и тот, немного замешкавшись, вытащил из рукава кусочек папируса.
— По многом размышлении, — прочитал император, — я принял решение, что дети моего брата Костаса должны разделить со мной честь и бремя императорской власти.
Сенат замер. Почти все полагали, что со смертью Костаса отношения Мартины и ее снохи Грегории безнадежно испорчены, и никто не думал, что императрица сумеет преодолеть это долгое противостояние внутри семьи.
— А почему грегорийцы? — задал риторический вопрос кто-то недовольный. — В империи много достойных родов.
Мартина сощурилась. Она уже видела, кто подал эту провокационную реплику.
— По отцу они вовсе не грегорийцы, — внятно ответила она. — По отцу они армяне и более того, они — царственная кровь Ираклия.
— Все знают, что за ними всегда будет стоять род их матери Грегории, — возразил сенатор. — А в империи много достойных родов…
Мартина поджала губы. Ясно, что сенатор намекал на себя.
— Верно, сенатор, даже ты тоже можешь стать императором… если свергнешь мою семью. Но, неужели ты думаешь, тебе позволят остаться на этом троне?
Она подалась вперед.
— Ты, умный, опытный человек, неужели ты думаешь, кто-нибудь из вас уцелеет, если верховная власть империи рухнет?
Сенатор побледнел. Вопрос был в точку.
— Поэтому я и говорю вам: хватит склок! Хватит фальшивок! Хватит споров и злобы! Пора спасать то, что еще не поздно спасти! Иначе падет не только Александрия; падет и Мемфис! И наступит день, когда наш Карфаген будет разрушен итальянцами, а в нашем Константинополе будут заправлять аравитяне!
Сенаторы на мгновение обмерли, затем кто-то хмыкнул, рассмеялся, его поддержали соседи, а вскоре весь зал безудержно хохотал.
* * *
Когда Симон развернул теплую, пахнущую кровью и животиной шкуру, а обнаженная, перепачканная свежей кровью Царица Цариц обняла его за шею, там, за стенами храма раскатисто пророкотал далекий гром. Он осторожно, так, чтобы с головы не свалился тяжелый коровий череп, взгромоздился сверху, провел рукой по скользкому от крови горячему бедру, и внутри живота стало горячо и зыбко, — как в первый раз.
— Я тебя сразу полюбила, — заплакала Елена, — как только увидела. Еще тогда…
Симон хотел что-нибудь ответить, но губы и подбородок тряслись.
— Т-ты…
И едва она закричала, он яростно сорвал с себя «божью голову», с ненавистью отшвырнул ее назад, к порогу и лишь тогда приник всем телом — так, как желал с самого начала. Бог уже получил оговоренную контрактом кровь девственницы, а все остальное Верховного Бабуина не касалось.
* * *
Кифа не обнаружил Симона в монастыре покойного Фомы, однако следы этой парочки он видел повсюду. А когда он сопоставил показания оставшихся при монастыре божьих слуг, стало ясно, что Симон бежал в Александрию.
— Хитер…
Найти человека в крупнейшем торговом городе Ойкумены было почти невозможно.
«Что ж, придется разослать агентов и выполнять остальные поручения…» — смирился он с временной потерей.
«Остальных поручений» тоже хватало, и все они были важны. Едва войска Амра выбили последние преданные семье Ираклия армянские легионы из Карийуна, Александрия оказалась в осаде. Понятно, что первым делом город четко разделился на две главные фракции: торгашей и вояк. Торгаши хотели мира и беспрепятственной торговли. Вояки мечтали перетерпеть временные неудобства, чтобы когда-нибудь нанести Амру ответный удар. Но главным было то, что обе фракции никак не связывали свое будущее с Мартиной и ее семьей. Это настроение люди Папы поддерживали, как могли, — всеми отпущенными средствами.
— Если не вывезти зерно из Александрии прямо сейчас, — говорили они купцам, — Мартина спохватится и все отберет. И лучше всего вывозить в Италию, там цены самые высокие…
И тут же подготавливались юридические документы, и зерно под видом второсортных товаров, разумеется, через взятки таможне, вывозилось из осажденного города.
— Купцы сдадут Александрию; никакого сомнения, — говорили те же люди главам военно-аристократических родов, — если терпеть примиренчество Мартины и не оттеснить их от управления городом, будет поздно…
И аристократы начинали решительно теснить купцов отовсюду. В результате все выходило, как надо: зерно вывозилось, а в управлении городом все больший вес приобретали военные. И так как именно аристократы представляли наибольшую опасность для Мартины, распад все более становился неизбежным. А однажды Кифу навестил очередной посланник от Мартина.
— Святой отец интересуется, что у тебя с этой женщиной, — первым делом сказал посланник.
— Пока ничего, но, думаю, она будет моей, — просто ответил Кифа.
Посланник окинул кастрата критическим взглядом, но от выражения недоумения удержался: ни отношения Кифы с женщинами, ни то, почему это столь интересует Мартина — такого же кастрата, его ни в малой степени не касалось.
— А какие прогнозы для Египта?
— К осени Египет падет, — уверенно констатировал Кифа.
Да, Александрия была неприступна, особенно сейчас, во время разлива Нила, однако то, как быстро рассыпалась египетская власть, внушало самые оптимистичные надежды.
