Но прошло около двух часов, Алина не возвращалась. Шель послал человека узнать, в своей ли горнице Дитрих, и если вышел, то ждут ли его обратно к завтраку.
Генрих узнал в ответ, что часов около десяти госпожа Шель завтракала в гостях у господина Дитриха и затем они вместе выехали из гостиницы.
По предположению прислуги и швейцара, госпожа Шель поехала проводить господина Дитриха до заставы, так как он нанял почтовых лошадей, расплатился в гостинице и взял свои вещи.
Первое мгновение Генрих ничего не понял, даже никакое предчувствие не могло закрасться в его совершенно спокойное сердце; он только нетерпеливо ожидал возвращения жены.
Почему вдруг поскакал Дитрих, не предупредив его? – казалось ему странным. Единственной причиной такого исчезновения могли быть только дурные вести из Андау; но в таком случае и его следовало предупредить. Быть может, больна его мать или случилось что-нибудь на заводе? И Генрих тотчас же решил, что Андау тут ни при чем, тогда, конечно, Дитрих передал бы ему все и они вместе двинулись бы домой.
Недолго пришлось Генриху недоумевать. Какой-то крестьянин явился в гостиницу с письмом и спрашивал господина Шеля.
Генрих предположил, что управитель послал кого-либо из дома по делу, и тотчас же вышел в переднюю. Посланный, бедно одетый, объяснил, что на небольшом расстоянии от города, по дороге в Лейпциг, молодые господа, скакавшие на почтовых лошадях, остановились и красивая дама передала ему это письмо, заплатила червонец и велела строжайше передать этот клочок бумаги в руки господина Шеля.
Генрих развернул записку, написанную, конечно, заранее еще в гостинице и, прочтя несколько строк, зашатался и упал среди горницы без чувств.
Алина заявляла кратко мужу, что она бросила его навсегда, бежала со своим любовником и его другом и зятем, чтобы жить совершенно иной жизнью, которая может убить его, если он услышит о ней… Жизнью, которая или наверное погубит ее, или вознесет настолько высоко в общественном положении, насколько она имеет право требовать от судьбы и людей.
Последняя фраза, которой Генрих не дочитал, лишившись чувств, была следующая: «Я не прошу прощения и не считаю себя виновной ни перед тобой, ни перед многими другими в будущем. Меня толкает на страшную, пагубную жизнь, на победу или гибель – Людовика Краковская».
Так как подписи никакой в записке не было, то это имя, которое Генрих узнал только накануне, являлось теперь как бы подписью под запиской.
Когда Генрих пришел в себя, осмотрелся, вспомнил и сообразил все, то почувствовал, что тотчас он предпринять ничего не может.
– Спешить некуда, – спокойно произнес он. – Но как ни велик свет, я найдет тебя. Найду и не знаю, что сделаю! Да, теперь не знаю, а если и чувствую, то боюсь сознаться в этом. Я не могу ожидать, что судьба заставит меня сделаться против воли преступником.
...
В один из октябрьских дней 1772 года, в сумерки, густой непроницаемый туман опустился на большой, многолюдный город и окутал его как бы в беловато-грязный саван.
От крестов церквей и шпицев главных городских зданий до мостовой улиц все застлало непроницаемым туманом; пешеходы и экипажи двигались медленно, и только свет из лавок и огонь фонарей, висящих на цепях, протянутых поперек улиц, слегка облегчали движение, но и этот свет расплывался в тумане какими-то обманчивыми желтыми пятнами.
Однако движение в городе было сравнительно большое и смелое; экипажи разъезжались искусно, минуя друг друга в тех местах, где волны тумана были особенно густы. Прохожие двигались тоже сравнительно быстро, и все население относилось к этому туману совершенно равнодушно, как бы не замечая его.
Очевидно, что подобного рода сырое покрывало, скрывающее от глаз все предметы, было не диковинкой для жителей. В другом городе, быть может, жизнь и движение на улицах на время сильно уменьшились бы; здесь же, в этом громадном городе, все шло своим чередом.
Город этот – Лондон, испокон века, с первого дня своего существования привык половину года проводить в этих серых, непроницаемых волнах.
На одной из небольших улиц, но с красивыми домами, где жила аристократия торгового мира, выделялся из прочих домов один маленький домик в два этажа довольно изящной архитектуры.
Домик этот был занят уже несколько месяцев иностранцами и немало смущал соседей образом жизни своих обитателей.
В этом домике, роскошно убранном внутри, было всегда тихо днем, мертво-тихо до полудня; зато вечером всегда у подъезда стояло много карет и экипажей вплоть до утра. А по воскресеньям и праздникам, когда в других соседних домах все было чинно, молчаливо и тихо, а семьи, собравшись вместе, читали Библию и Евангелие, – в этом домике, наоборот, бывало шумно и весело.
Обитательница этого домика – приезжая иностранка, вдова, неизвестной национальности, кто говорил – француженка, а кто считал ее немкой, – слыла за женщину довольно сомнительной репутации. Это была госпожа Мария де ла Тремуаль, и хотя имя это было аристократическое, древнего происхождения, но некоторые, знавшие ее лично, уверяли, что французская аристократка, часто говорившая о своих предках времен крестовых походов, говорит по-французски с сильным иностранным акцентом.
Месяца три назад, в августе, чопорные соседи, жившие на этой улице в своих собственных домах, были, наконец, настолько возмущены и оскорблены образом жизни госпожи Тремуаль, что пожаловались на нее начальству. Они обвиняли ее в том, что в ее помещении – не что иное, как игорный дом, в котором по ночам собирается всякий народ, и что шулера обыгрывают там богатых юношей из разных почтенных семейств.
Жалобщики просили об удалении госпожи Тремуаль с их улицы и квартала. Действительно, однажды ночью констебли и другие полицейские чиновники нагрянули вдруг в дом, и вышел большой скандал. Они нашли все в самом приличном виде.
У хозяйки, необыкновенно красивой женщины, были просто гости, которые спокойно беседовали за чашкой чая. В числе гостей оказался один лорд, известный всей Англии, один бельгийский маркиз, два барона, адмирал голландского флота и член польского посольства в Лондоне. Помимо хозяйки, были две-три дамы, не титулованные, красивые и молодые, но без мужей. Одна из них была действительно известна лондонской полиции как дама, ведущая веселый образ жизни, но осторожно и чинно; ничего оскорбляющего нравы общественные она никогда себе не позволяла. Только присутствие одной этой личности могло быть сомнительно, могло дурно рекомендовать госпожу Тремуаль; остальные же гости могли назваться членами высшего круга.
