Александр Быков - Стылый ветер

Ольга, очаровательно улыбаясь, кивала в ответ, слушая Родриго, и поглядывала по сторонам. Улицы итальянского города, пусть и небольшого, были для нее внове. Язык, манера поведения, жесты, одежда — все здесь было иное, чем в Граце. Даже склока возницы и перегородившего ему дорогу своей тележкой торговца овощами казалась похожей на спектакль «из жизни итальянцев».

Она вдруг заметила в толпе знакомое лицо и обмерла.

«Тэрцо!»

Он смотрел на нее не отрывая глаз. С другой стороны улицы. Албанец давно уже стоял там, надвинув на глаза шляпу от солнца и завернувшись в какой-то выцветший плащ.

«Неужели и Ахмет тоже здесь?.. Передумал?»

— Что случилось? Мария! — Дон Родриго нежно взял ее за плечи. — Вы так побледнели, словно увидели призрак.

Она, вздрогнув, отстранилась.

— Нет. Ничего... Солнце. У вас в Италии очень жаркое солнце.

— Да что ж вы, — всплеснул Родриго руками. — Пончес, Верески! Зонт сюда, быстро... Холодной воды несите. Бегом!

— Не надо, — покачала головой Ольга. — Мне сейчас лучше в тенек. Полежу немножко... Все само пройдет. Только оставьте меня в покое.

Она снова посмотрела туда, где стоял Тэрцо. Никого.

— Ну хорошо, хорошо... Пончес, Альваро, Винченца — сопровождайте донну домой. А я сейчас же заеду к мошеннику Берталуччо, все устрою с нашим отъездом.

Деревянный потолок. Паутина в углу.

— Слава богу, очнулся.

Над ним склонилось печальное женское лицо.

«Лик твой, Господи, омрачился сегодня... ОНИ победили. И ты отвернулся от нас. Сатана пришел в этот мир, а я ничего не смог сделать. Сатана, которого я не сумел остановить, правит теперь на земле... Милосердие уже не стоит ни гроша. Потому мне и отняли руку. А у Себастьяна и всей его семьи, наверное, отняли жизнь... Никто не может противиться врагу рода человеческого. И я больше не сыграю ни одной кантаты, ни одной фуги. Солнце не коснется наших проклятых душ! Ведь мы все были врозь. Никто не хотел поступиться своей правотой, помочь другому... Вместе мы должны были бы встать у НЕГО на пути. Но Сатана разбросал нас, как холодный ветер разбрасывает по замерзшей земле семена. И нечем, не на чем будет нам прорасти... Я никогда не смогу теперь соприкоснуться с чудом Музыки. Отлучен от нее навсегда. Профессора Бендетто святоши, служащие дьяволу в папской тиаре, заставят отречься, как заставили раньше отречься его друга, Галилея. Карла Готторна наверняка уже сожгли на костре. Иначе он пришел бы, помог, объяснил... Антонио и Сигизмунд — бойцы за правое дело... Как бы вам не пришлось сражаться друг с другом в этой безумной войне, поднимающейся над миром, словно огромная штормовая волна... Все мы прокляты. Господи, боже! Я думал, ты милосерднее... Мы предали тебя, не сумели спасти того, что ты дал на хранение нам. Зачем же теперь удивляемся, что ты к нам жесток?»

Себастьян подошел к кровати. Пощупал Конраду лоб.

— Горячка. Растопи камин, Эльза. Его, кажется, знобит. — Взгляд Себастьяна был полон вины и сострадания. Органист погладил Конрада по голове.

— Мы все прокляты, брат, и скоро будем в аду... — Конрад схватил его за локоть левой рукой. — Чувствую уже, возжигают адскую серу и гарью сожженных горит у меня нутро... Дайте мне меч, братья... Я пожалел тогда. Я был слаб... Теперь нет. Теперь будет иначе...

Трудхен утерла пот, выступивший капельками на иссеченном морщинами лбу Конрада.

— Он постарел на десять лет за эти два дня, — прошептал с ужасом в голосе Себастьян. — Боже! Если бы только знать, что они будут ТАК торопиться! Ведь я же почти собрал деньги на подкуп суда! Они отпустили бы его. Просто так, под залог или ограничившись десятком плетей. Зачем они так торопились?! Прости меня, Конрад. Прости... Если бы я знал, что они сразу, так круто... Упал бы этому толстому борову, архиепископу, в ноги. Он ценит музыку. Он не позволил бы свершиться такому... Отрубить органисту руку — это же все равно что душу отнять...

— Он не слышит, — покачала головой Эльза, снова вытирая музыканту пот со лба.

«Меч. Дайте мне меч. Сейчас! Я теперь не буду жалеть. Никого не буду жалеть! Кровью кровь... Прав был пан Сигизмунд. Музыка для Сатаны — не преграда. Музыку ОН порвал и растоптал. Самое чистое, самое священное, что есть на свете, порвал и втоптал в грязь... Теперь только меч. Меня он убил, так и я буду теперь убивать!..

Боже! Куда, зачем ты толкаешь меня? Скажи, разве Истина сама по себе не сильнее дьявольских козней? Почему, для того чтобы Ты вновь победил, я должен стать таким, как они? Почему, Господи, ты больше не слышишь, когда мы играем тебе? За что столько боли вокруг? Зачем и из моей души вырвал ты голос? Ведь ты справедлив и всеведущ! Как же позволил все это, почему не вмешался?»

Пара слезинок скатилась из глаз больного, и, открыв их, Конрад посмотрел Себастьяну прямо в лицо. Тревожный взгляд, пронзающий самую душу.

— Играл ли ты им?.. То ли играл, что и мне?

Себастьян вздрогнул. Посмотрел внимательно на Конрада. «Нет. Он без памяти. Взгляд устремлен прямо перед собой, в бездонную пустоту, что зияет теперь над ним».

— Играл ли?.. Ну же, ответь!

— Играл, играл. — Себастьян склонился над ним, взял за руку. — Но они не смогли, не захотели остановиться... Музыка, увы, проникает в душу лишь тем, у кого есть душа. Они принесли в жертву ребенка и потом, — он сглотнул. — Боже мой! Неужели все это правда?!

— Хоть ты помолчи! — всплеснула руками жена. — И так тошно. Зачем пугаешь больного? Связался с ним, так надо лечить. И не принимай его слова близко к сердцу. Он же бредит. Ты разве не видишь?

— Страшно-то как. Неужели теперь Сатана действительно здесь, среди нас? — Себастьян смотрел на изможденное, измученное постоянным беспокойством лицо Конрада, словно в нем надеясь найти, увидеть ответ. — Неужели все-все, что мы делали, — зря?

Конрад спал. Во сне он шагал по пыльной летней дороге, и легкий ветерок, дувший в спину, взметал у него из-под ног поднятую шагами пыль. В левой руке у него был посох, а в правой... Не было ничего, даже самой руки. Но не было уже ни боли, ни страха. Не было бессильной злости и захлестывающего душу ужаса. Столько времени прошло! Он уже смирился. Привык. В конце концов, это была всего лишь рука... Осталось только ощущение собственной бесполезности, брошенности. Жить по привычке... Только потому, что не хватает смелости и сил одним ударом оборвать эти бесконечные никчемные дни. Что из того, что он был прав в каждый момент своей жизни? Кому теперь легче от того, что он и сейчас повторил бы все, даже зная, к ЧЕМУ это его приведет? Что лучше: адский огонь или бессмысленная, унылая жизнь в безвременьи, в мире, отданном во власть Сатане?..

На холме кто-то стоял.