— Обывателя, крестьянина не трогай, а то…, — плетью погрозил. Калмыцкой старшине то ж повторил отдельно:
— Добыча будет. А людишек не трожь, окромя тех, кто стрелять будет.
В Руколакс казаки и калмыки ворвались сразу с двух сторон. С визгом пронзительным, с гиканьем и свистом пролетели. К кирке выскочили. У церкви малолетки-солдаты финские испуганно столпились. Сбились в стайку, ружьями в руках дрожавшими ощетиниться пытались. Страшно было, но решительными казаться пытались. Никогда они ни казаков, ни тем более калмыков не видали. Те конями их окружили, пиками к церкви прижимали. Пастор Ланг старый вышел, средь дриблингов встал, крест поднял. Калмыки было начали арканы конские раскручивать, вязать готовые, но тут раздалось громкое:
— А ну стой! — казаков раздвигая, выехал вперед Лощилин. — Толмача сюда.
Карел с Хийтолы, с партией ушедший, к сотнику пробрался.
— Перетолмачь им, что пусть оружие положат. Крови не хотим. Фураж возьмем, хлеба, скота сколь-нибудь. Но не вчистую. На жизнь оставим.
Карел перевел. Малолетки на пастора оглядывались да на Пекку Ярвонена. Лощилин сразу приметил этого парня. Выделялся он средь воинства своего. И постарше был, и покрепче. Да и фузею держал в руках уверенно, как солдат бывалый. Взгляд острый, прямой, без тени страха. Переглянулся Пекка с пастором, тот кивнул ему, чуть заметно.
— Положите ружья, — приказал Пекка. Малолетки с радостью выполнили. Побросали тяжесть на землю, сами отошли в сторону. Тут и драгуны подъехали с Веселовским.
— Ну, — спросил капитан, — слава Богу, кажись, без крови обошлись.
— Кажись, — перекрестился сотник. — Эй, Епифан, — позвал Зайцева, — возьми толмача и с казаками отправляйся фуражировку производить. Да, проследи, брат, что б не озоровали. Час на все даю, не боле. Уходить надобно. Да, скажи еще, чтоб калмыки вышли из деревни. Пусть на околице постоят. Настороже. Казаки добычей поделятся. Мое слово!
— Это по душе мне, есаул. Не сумлевайся, прослежу, — обрадовался Зайцев.
Казаки частью разъехались, частью остались рядом с сотником. Калмыки, приказ получив, языками зацокали удивленно, но лошадей развернули и медленно тронулись.
Мальцы финские теперь сидели кружком. Сил на ногах стоять у них не было. Напряжение страшное испытали, на волосок ведь от смерти побывали. Матери со всех концов деревни бежали детей своих защищать. Казаки и не мешали. Самим грустно стало. Своих матерей вспомнили.
— Вот антихристы экие!
— Ты про кого так, Гриша?
— Про шведов, вестимо, окаянных! Кто ж детей-то малых воевать с нами посылат! Изверги!
— Да-а-а, Господь уберег нас. От греха отвел.
— Верно. Господь да сотник наш, Данила Иваныч, вовремя ввязался. А то б… калмыкам-то все едино. Да и наши… могли и налететь в горячке.
А матери финские детей расхватали, к груди прижали. Как же хотелось им спрятать кровинушек своих, заслонить от беды смертельной, что пришла с этими бородатыми людьми, казаками страшными, калмыками дикими да регулярством, из драгун состоящим. Настороженно смотрели матери на Лощилина и Веселовского, взглядом чутким, сердцем материнским понимая, — от них, от этих вот. двоих все сейчас зависит. Как услышала Миитта выстрелы первые, в лесу раздавшиеся, захолонило в груди. Бросилась бежать сразу, без оглядки. В Руоколаксе первых казаков увидела. Аж остановилась от неожиданности. Смятение охватило. Все в голове бедной смешалось. Страх за сына, память о том самом Даниле, что полюбила ночью зимней. Сначала спряталась за сараем, увидела, что казаки ведут себя смирно, по дворам разъезжают. По улице проскакали еще какие-то всадники. Совсем диковинные. В шапках остроконечных, войлочных, раскосые, коренастые, с луками, на конях мохнатых, низкорослых. Таких никогда еще не видела Миитта. Пропустила их, дальше бросилась. На площади, возле кирхи, уже другие матери стояли, своих сыновей расхватав. Видела Миитта и своего Пекку. Рядом с пастором стоял он. Выбежала Миитта и прямо к сыну. Обняла. Зарыдала. Жив, слава Господу, жив! Ощупала. Целехонек был. Ни царапины.
— Айти, мама. Все хорошо. — Пекка мать успокаивал. Миитта глаза подняла. На нее пристально смотрел казак, на коне сидевший. Рядом с ним офицер был. Они-то за главных — догадалась. Казак, глаз с нее не спуская, с коня стал спускаться. Офицер смотрел миролюбиво, с интересом то на казака, то на Миитту. А казак пошел прямо к ней с сыном. Что-то неуловимо знакомое было в его чертах, только борода мешала. Но тут Миитта глаза увидела, взгляд тот знакомый, огнем прожигавший. И чувств лишилась. Сын подхватил на руки, от казака подходящего собой заслонять начал.
— Погодь, — прохрипел тихо Лощилин, шапку скинув и ворот рванув. — Миитта! Миитта! — позвал.
Пекка изумленно смотрел на грозного есаула, не понимая, но слыша, как тот имя материнское называет. Казак руки протянул, тело материнское принимая от сына. На колени опустился, голову поддерживая. Волосы цвета соломенного из-под платка выбились, и Лощилин поправлял их рукою грубой.
— Миитта, Миитта, — все шептал казак. Замерли все вокруг. Понимая, что случилось нечто, с чудом лишь сравнимое.
Миитта глаза открыла.
— Дани-и-ила, — чуть слышно прошептала нараспев.
— Я! Я, Данила! — радостно откликнулся Лощилин.
Ее взгляд скользнул по сторонам и на сыне замер:
— Пекка! — Теперь и есаул внимательно смотрел на парня. Черты знакомые увидел и замер.
«Сын мой», — пронзило вдруг.
Поднял легко Миитту. Встали все рядом. Ладные, стройные, красивые. Молчали все. Да и не нужны были слова сейчас. Казаки спешились, подошли ближе. За ними драгуны. Перемешались в толпе русские, финны. Счастью человеческому улыбались. А тут и солнышко выглянуло, разорвав облака ненастные, ноябрьские. Знак Господень! Люди головы к небу подняли, перекрестились все. Кто тремя перстами, по-православному, кто двумя, по-лютерански. Молитву сотворили благодарственную. Языки разные, а суть одна — христианская.
Возвращались в пределы русские не торопясь. Фуража да хлеба взяли по-Божески. Епифан следил строго.
— Уймись! — осаживал ретивых.
Да и казаки, что по дворам шастали, узнав о встрече счастливой, многое сами вернули. Калмыки, поначалу обиженные, успокоились. Языками цокали, удивляясь. Степняки тож люди. Понимали.
Веселовский, радуясь за Лощилина, на его вопрос, что рапортовать-то будем к начальству, ответил:
— Чего от нас ждут, то и донесем. Так, мол, и так, деревень пожгли много, хлебов да скота взяли достаточно, но за худобой дорог, раскисших от дождей слякотных, бросить пришлось. Пленных тож припишем. Кто потом спрашивать будет. Время-то военное.
