— А гладка ли задница боярская, коли языком ее погладить? — куражливо пробасил Мураш. В палате стало совсем тихо.
Неуловимым движением руки Светобор выплеснул мед в ненавистную рожу.
Все ахнули и замерли.
Мураш нехорошо усмехнулся, утерся рукавом кафтана и начал медленно подниматься. Светобор был уже на ногах. Краем глаза видел он рядом с собой напряженную фигуру Кряжа. Дружки Кряжа, Помело и Якуня, встали за спиной его. А Мураш уже поднялся и начал неспешно закатывать рукава кафтана.
Из дальнего угла палаты, тяжело ступая, подошел мечник Кистень, медленно положил широкую ладонь на плечо Мураша. Тот дернул плечом — не замай! — но железные пальцы Кистеня ухватисто скрючились в горсть, и Мураш, враз побелев лицом, застонал от боли. Кистень надавил слегка Мурашу пришлось сесть.
— Ступай с миром, Светобор, — негромко сказал Кистень. — Отдохни с дороги. Всеволод гонца прислал, похоже, собирается он заратиться с булгарами, и нам придется мечи вострить. Кто знает, когда еще отдохнем:
— Будь здрав, Кистень, — сказал Светобор и вышел вон. Ярость быстро сменялась усталостью. Поднявшись в свою каморку, он скинул кафтан, стащил сапоги и повалился на лежанку. Дрема окружила было голову облаком сладкого бесчувствия, но уснуть по-настоящему никак не удавалось. За стенкой, в палате Твердислава, бубнили чьи-то голоса.
Один из них — молодой и сочный — явно принадлежал Твердиславу.
Другой тоже был многажды слышанный, но задремывающий Светобор не мог вспомнить, где он слышал этот голос, Подумал — мое ли это дело? Ему хватало своих печалей. Непростая жизнь боярского любимца сильно тяготила его. Уж лучше бы он спал на твердой лежанке в палате воинов, терпеливо сносил пренебрежение и насмешки окружающих. Да нет, пожалуй, рано или поздно он бы освоился, с кем надо — подружился, кого надо — приструнил.
Вспомнился почему-то разговор с отцом, рассказ старика о Вятшей реке. Где она, это Вятшая река? И есть ли она на белом свете?
Светобор опять стал задремывать, и почудилось ему, что стоит он на высоком берегу, внизу раздольно голубеет речная ширь с просверками солнечных бликов, шумит, качается могучий лес на том берегу, и так светло на душе, так радостно и тепло на сердце:
Осторожный стук в дверь безжалостно разрушил сладкое видение.
Светобор вскочил на ноги и только потом разлепил сонные глаза.
— Зовут, — сказал с поклоном вошедший холоп. — Твердислав Михайлович велел явиться немешкотно.
Холоп помолчал и, осторожно глянув назад через плечо, шепотом добавил: — Сам посадник, набольший боярин Михайло Степанович пожаловал.
— Ступай!
Когда холоп вышел, Светобор быстро натянул сапоги, надел другой, почище, кафтан, пригладил ладонью всклокоченные волосы.
В палату Твердислав вошел без робости, сдержанно поклонился. В вечернем сумраке горела одинокая свечка, свет которой неярко освещал пустой стол. Возле стола сидел посадник — крупный, крутоплечий, с круглым лицом, над которым свешивались седые кудри. Голубые глаза пристально вонзились в вошедшего.
— Вот, — сказал из темноты Твердислав, — самый надежный. Честный, духом твердый, не из робких.
— Знакомое лицо, — задумчиво сказал Михайло Степанович.
В синих сумерках Микула, счастливый воспоминаньями дня, сладко томимый радостными предчувствиями, бодро шагал по знакомой тропе вдоль берега речки. Взошедшая луна освещала путь, легкий встречный ветерок с Оки ласково обдувал лицо. Впереди темнел край леса, а за лесом, там, где речка впадала в красавицу-Оку, стояла изба Микулы. В свое время отцу его, прибывшему в эти края из-за Мурома, почему-то не понравилось село, лежащее на берегу этой вот речки рядом с Ярилиным холмом, и он построился на отшибе, на широком окском просторе. Сельчане стращали его булгарами, земли которых начинались чуть ниже по Оке, но он только смеялся.
— Как из улицы идет молодец, — тихонько напевал Микула. Мать с отцом, конечно, уже спят, а вот меньшой брат Любим и сестрица Жданка ждут его, чтоб расспросить о празднике. Как-то незаметно к свежему весеннему воздуху примешался запах гари. Микула повертел головой, принюхался — тяжелый дух горения тянул спереди, от берега Оки.
Присмотревшись, с ужасом увидел он выползающие из-за верхушек леса густые клубы голубевшего в лунном свете дыма.
Не помня себя, не разбирая дороги, Микула бросился вперед и бежал до тех пор, пока, обессиленный, не упал неподалеку от избы. Крыша ее горела, ярко осветив лесную опушку и подступившие к ней деревья, а с другой стороны дрожащая огненная дорожка пролегала по темнеющей под берегом окской глади.
Вбежав в избу, он не поверил своим глазам. Посредине горницы, призрачно освещенные луной и отблесками пожара, лежали рядом мать и отец, пол вокруг был густо залит их смешавшейся кровью. Все это казалось страшным сном. Отец был еще жив, он моргнул глазами и слабо шевельнул рукой. Оцепенев от ужаса, Микула приблизился и опустился на колени в теплую родительскую кровь. Губы отца шевелились, но в треске горящей крыши не слышны были слова его. Микула наклонился, приблизил ухо к отцовским губам.
— Булгары: — слабо шептал отец. — Малых увели: Не уберег: Нас оставь: Обычай предков: Уходи.
Сверху посыпались горящие угли. Микула вдруг понял, почувствовал всей своей душой, что в последний раз видит он самых дорогих ему людей, родивших и вскормивших его. Слезы брызнули и горячими каплями полились на окровавленное отцовское лицо, искаженное предсмертной мукой.
— Матушка, — простонал Микула, порывисто целуя безучастное лицо матери.
— Уходи: — прошептал отец, и глаза его закрылись.
— Тятя! — закричал Микула, тормоша безвольное тело. Сверху страшно затрещало, пахнуло неимоверным жаром, горящие угли поыпались безостановочно. Микула метнулся к двери, выбежал на вольный воздух, в благодатную прохладу ночи, и упал на землю. Слезы бессилья и отчаянья душили его, внутри нестерпимо жгло, как будто горящими угольями наполнилась душа его. Как-то разом рухнула крыша, взметнув в темное небо огромный сноп искр и грозно взгудевшего пламени.
Храпел и бился в конюшне испуганный конь, в хлеву воем-криком заходились корова и овцы, но Микула зачарованно, не отрываясь, смотрел на огромный костер, бесшабашно полыхавший там, где еще вчера, еще сегодня, еще совсем недавно теплился родной очаг и все шло заведенным порядком. Микула смотрел на гудящее пламя и с тоской чувствовал, что привычная, устоявшаяся жизнь рухнула, как эта крыша, и вместе с искрами улетает вверх, в ночное темное небо. Туда же, в неизведанные небесные выси, летят сейчас души отца и матери, и в той новой жизни им не придется начинать на голом месте. У них уже будет вот эта изба, и одежда, и посуда, и хлев с коровой и овцами: У него же, Микулы, нет теперь ни избы, ни коровы, ни отца с матерью, ни братца с малою сестрицею.
