В это время герцог делла Торре, радуясь, как ребенок радуется вожделенной игрушке, из рук букиниста Дюра получил Персия 1664 года. Убедившись в подлинности издания, каждая книжка которого была украшена фронтисписом со щитом и двумя скрещенными жезлами, он, не колеблясь, согласился уплатить за него шестьдесят два дуката, назначенные продавцом. Да, теперь ему остается только раздобыть Теренция 1661 года, и его коллекция эльзевиров будет полной — такой удачей могли похвалиться только три любителя: один в Париже, один в Амстердаме и один в Вене.
Обогатившись бесценным изданием, герцог думал только о том, как бы поскорее сесть в ожидавшую его carroz-zello и отправиться домой. Как он ликовал при мысли, что сейчас увидит дона Клементе, изумит брата своим сокровищем и докажет ему, насколько радости библиомана выше радостей всех прочих людей! Ах, если бы ему удалось увлечь этой страстью молодого человека, у которого при стольких прекрасных качествах недостает только увлечения книгами, тогда юноша стал бы совершенным дворянином. А пока дон Клементе был в том же положении, что и коллекция герцога: у него были все качества, кроме одного, у счастливого же библиомана имелись все издания эльзевиров — отца, сына и племянника, — кроме Теренция.
Он ехал, улыбаясь и перебирая в уме все эти concetti 49, впрочем подсказанные не столько умом, сколько сердцем; он смотрел на драгоценный том, сжимал его в руках, прикладывал к груди, сгорая от желания покрыть его поцелуями, что он, несомненно, и сделал бы, будь он один; как вдруг, подъезжая к Суппортико Стреттела, он стал смутно различать огромную толпу, собравшуюся, как ему показалось, перед его дворцом. Нет, конечно, он ошибается: что делать этим людям у его дворца?
Но было нечто, выглядевшее еще необычнее, чем все эти толпящиеся здесь люди, а именно книги и бумаги, вылетавшие, казалось, подобно птичьей стае, из окон его библиотеки! Нет, тут какой-то обман зрения. Нет, быть не может: окна, из которых то и дело высовываются люди, гневными жестами объясняющиеся с теми, что находятся на улице, — не его окна!
Но, по мере того как карета приближалась к месту, сомнения герцога стали рассеиваться и сердце сжалось от непреодолимой тревоги; однако чем ближе было до дворца, тем картина казалась менее четкой. Какой-то туман застилал взор герцога, как бывает во сне, и он еле слышно, но с растущим смятением шептал, вытянув шею, не отрывая глаз от дворца:
— Это сон! Это сон! Это сон!
Однако вскоре несчастному пришлось признать, что все это ему не грезится и что над его домом и над ним самим разразилась неожиданная, страшная катастрофа.
Толпа разлилась вплоть до переулка Марина дель Вино, и каждый из собравшихся исступленно вопил:
— Смерть якобинцу! Смерть безбожнику! Смерть стороннику французов! На костер! На костер!
Перед герцогом молнией сверкнула страшная картина: растерзанные, полуголые, окровавленные люди мелькали в окнах комнат его брата. Он выпрыгнул из кареты как безумный, бросился в толпу, испуская отчаянные вопли, расталкивая куда более крепких мужчин с силой, какой он в себе не подозревал, и чем глубже он погружался в этот людской океан, тем больше возмущался, негодовал, ожесточался.
Наконец он добрался до центра людского скопища, и тут у него вырвался отчаянный вопль.
Перед ним был костер из дров и досок, и на нем — полуобнаженное, изуродованное, бесчувственное тело брата. Ошибки быть не могло, нельзя было подумать: «Это не он». Нет, нет, никакого сомнения: это он, дон Клементе, дитя его сердца, единоутробный брат!
Герцогу стало ясно одно, до прочего ему уже не было дела: эти рычащие тигры, эти воющие людоеды, эти демоны, поющие и хохочущие вокруг костра, — убийцы его брата.
Надо отдать герцогу справедливость: считая брата убитым, он ни минуты не думал, что переживет эту утрату; даже возможности такой он не представлял себе.
— Негодяи! Подлые убийцы, предатели! Гнусные палачи! — вскричал он. — Вам все же не удастся помешать нам с братом умереть вместе!
И он упал на тело брата.
Вся свора взвыла от радости — теперь у нее не одна, а две жертвы и, кроме жертвы бесчувственной, недвижимой, почти бездыханной, есть и живая, которую еще можно вдоволь помучить.
Домициан говорил, имея в виду христиан: «Мало того, что они умрут; надо, чтобы они чувствовали, что умирают».
Неаполитанский народ в этом отношении достойный преемник Домициана.
В одну секунду герцог делла Торре был привязан к своему брату.
Тут дон Клементе приоткрыл глаза. Он почувствовал на губах прикосновение родных губ.
Дон Клементе узнал герцога.
Уже в смертельном забытьи он прошептал:
— Антонио! Антонио! Прости меня!
— Ты говорил, дон Клементе, — отвечал герцог, — что боги благоволят к нам: подобно Клеобису и Битону, мы умрем вместе! Да будет благословение мое с тобою, брат моего сердца, Клементе!
В эту минуту среди радостных возгласов, безбожных шуток, богохульственных криков толпы к груде рукописей и книг, сложенных у костра, на которые герцог даже не взглянул, подошел человек с факелом, собираясь поджечь их; но другой закричал:
— Воды! Воды! Надо сделать так, чтобы они подольше мучались!
И действительно, пытка братьев продолжалась три часа!
Лишь три часа спустя, насладившись их страданиями, толпа разбрелась, и каждый уносил на острие своего ножа, кинжала или палки лоскут обуглившейся кожи.
Кости остались в костре и медленно догорали там.
Теперь доктор Чирилло получил возможность продолжать путь в Портичи — агония двух мучеников более не преграждала ему дорогу.
Так погибли герцог делла Торре и его брат дон Клементе Филомарино — две первые жертвы народных бесчинств в Неаполе.
На гербе города изображена идущая кобылица; но кобылица эта, потомок коней Диомеда, не раз питалась человеческим мясом.
Пятьдесят минут спустя доктор Чирилло был уже в Портичи, и возница получил свой пиастр.
В тот же вечер Этторе Карафа, переодетый, отправившись знакомой дорогой, что уже однажды вывела его из Неаполя, пересек папскую границу и поспешил в Рим, чтобы сообщить генералу Шампионне 6 несчастье, постигшем его адъютанта, и обсудить меры, которые следовало принять в этих тяжелых обстоятельствах.
XXXII. КАРТИНА ЛЕОПОЛЬДА РОБЕРА
Предоставим Этторе Карафа взбираться по горным тропам, а сами, в расчете опередить его, направимся, с позволения читателей, по главной дороге, ведущей из Неаполя в Рим, — по той самой, какою ехал наш посол Доминик Жозеф Гара, — и, не останавливаясь ни у лагеря в Сессе, где маневрировали войска короля Фердинанда, ни у башни Кастеллоне близ Гаэты, ошибочно называемой гробницей Цицерона, без всякой задержки, обогнав даже коляску нашего посла, которую галопом мчит четверка лошадей, так что она быстро движется по склону Кастеллоне; тем не менее, мы ее опередим в Итри, где Гораций, направляясь в Брундизий, отведал угощение Капитона и переночевал у Мурены: Murena praebente domum, Capitone culinam. 50
