То же, собственно, и с Гвенивер — мне нравились ее теплота, человечность, непосредственность, но едва впитав их, я чувствовал, что этого слишком мало. Очень, безмерно, непростительно хорошо! Но только «на один день». Любой одной жизни слишком мало. Нам нужно было гораздо больше. Так уж мы были устроены.
Если бы я все-таки вздумал тут остаться, рано или поздно мне бы понадобилось завоевать всю Землю, просто от скуки, и приняться за какие-нибудь эксперименты по освоению ближайших планет почти на две тысячи лет раньше положенного. Но смутно чувствовалось, что это будет как-то нехорошо… Да и все равно довольно предсказуемо и скучно. Как игра в шахматы в одиночку. Да, можно было помечтать о чем-то простом и человеческом. Но очень недолго.
Можно было «помечтать» и о коронации — со вкусом обсудив все с предполагаемой родней — Лот и Моргейза снова были здесь, как будто предчувствовали, что что-то назревает. Впрочем, в том, что касалось Моргейзы, «как будто» отпадало. Но стоило заметить, она серьезно нервничала. Она довольно сильно изменилась с тех пор, как мы встретились впервые — и можно ли было сказать, что в лучшую сторону? Пожалуй, она почти перестала улыбаться. Похудела, осунулась — хотя это был не совсем физический эффект, и стала внешне мрачнее. И вместе с тем, как мне казалось, искреннее.
Лот, как был беспечен, таким и оставался. Разве что почуял запах еще большей власти и воспрянул, окрыляемый радужными надеждами. Пусть надежды эти даже ему не представлялись прямыми — занять когда-нибудь верховный трон. Я ведь был уже женат, и в перспективе право наследования уходило в сторону, избавляться же от меня было в корне неразумно, он потерял бы последние основания находиться к трону ближе. Но прямо сейчас он был близок, и это его радовало. Тем более, он видел мою благосклонность в ответ на свою некоторую наивность, и справедливо полагал, что этого в кои-то веки совершенно достаточно, чтобы держаться на высоте!
Так что и коронацию поскорее, до прихода зимы, он поддерживал со всем энтузиазмом. Как и Леодегранс, и едва не отплясывающий джигу епископ Камулдунума Блэс, решивший принять самое непосредственное участие в намечающейся великой мистерии. Бран, разумеется, проявлял некоторую апатичность.
А что призраки? Призраки больше не появлялись. Должно быть, оттого, что их раскусили. И гром больше не гремел с ясных небес — ведь основания к странным состояниям, их вызывающим, куда-то подевались. Не хватало перепадов в напряжении, или рассеялось уже накопленное.
Или они получили то, чего хотели?
— Моя дорогая сестра, ты давно хотела узнать, кто такой Мордред. Ты, конечно, имеешь на это право. И наверняка давно догадывалась о правде, но будет лучше наконец сказать об этом прямо, чтобы не было никакого непонимания и недомолвок.
Я сам привел к ней Мордреда, теперь, когда ее стража не сходила с ума от беспокойства, и жутковатая Летиция не болтала ногами на резном сундуке, а Лот не ломился в двери в безумной тревоге, подозревая бог знает что.
Моргейза и Мордред только взирали друг на друга с вежливым, до официальности, любопытством. Для них это было всего лишь «представление».
Я внимательно покосился на Моргейзу и, предупреждая ее досаду, заметил:
— Обещаю, теперь мы перестанем сыпаться с неба. По крайней мере, я надеюсь, что на этом «волшебство» заканчивается. Насколько мне известно, больше близнецов у меня нет.
Мордред с молчаливым изумлением поднял брови — насчет именно близнецов я ему пока не говорил. Бедвир, по-видимому, тоже. Но я ведь мог и просто шутить — и Мордред не отреагировал бурно.
А Моргейза резко вскинула голову, нахмурившись.
— У тебя их нет! — отрезала она. — Я присутствовала при твоем рождении. И не вздумай так шутить прилюдно! Это может иметь прискорбнейшие последствия, когда кто-то пожелает воспользоваться твоими словами против тебя!
Отпор был решительный. Что, неужели этот мир одобрит не все, что взбредет нам в голову?
— Разве здесь и сейчас — это прилюдно? — спросил я негромко.
— Почти, — сказала Моргейза, строго посмотрев на Мордреда. Которому стало очень неловко. Он переступил с ноги на ногу и посмотрел на меня с укоризной.
— Тогда ответь мне, почти прилюдно — кто из нас, по-твоему, настоящий?
Она посмотрела на меня с озадаченным возмущением. В изумительных синих глазах плясали гневные искры.
— Зачем ты вздумал меня испытывать? Затем, что я все это время приглядывалась к тебе для того, чтобы сказать, что это ты?! Не глупи! Твой ум подобен моему! И одно это с самого начала уверило меня в том, что ты не самозванец! А ты думаешь, у меня не было сомнений?!
— Я знаю, что были.
— И теперь ты вздумал посмеяться над этим?.. — Моргейза перевела дух, и в ее глазах появилась неуверенность. — Это оттого, как я встретила тебя тогда?.. Потому ты так шутишь?
— Разве я не мог так пошутить, если бы он не был моим близнецом? Стала бы ты мне возражать, если бы была точно в этом уверена? — Моргейза, конечно, была уверена — до моих слов и еще несколько раньше. — Я, конечно, присутствовал при собственном рождении, но скажу прямо — запомнил мало. Так что тебе, конечно, лучше знать.
Хотя иногда мне кажется, что кое-что помню. По крайней мере, мое сознание любит интерпретировать это как первое воспоминание. И оно кажется мне отчетливо-осмысленным, как будто у меня уже был какой-то прежний опыт, какая-то прежняя взрослая жизнь. Но случилось что-то катастрофическое, и я внезапно оказался там, где оказался, в абсолютно ни к чему еще не способном инертном теле, без всякого перехода, и никак не мог объяснить, что случилось, и что мне очень нужно куда-то обратно — а это было очень важно. Ведь там было абсолютно все, что я знал — разумеется, теперь я не помнил, что именно, но тогда, казалось, что помнил, очень хорошо и ясно это сознавал, и мое сознание в этом воспоминании представляется мне удивительно полноценным. Я помню оттенки сложных эмоций, я как будто понимал, что происходит, я знал, кто такие люди и чего они хотят. Я не мог ничего объяснить, но решил, что могу сделать это потом — и сделаю, ведь я помнил что-то очень важное, в этом было какое-то преимущество, отложенная вероятность реванша, и я не должен был это забыть. Да и как я мог забыть то, что помнил так отчетливо. А потом только смутно догадывался — что о каких-то других людях, о какой-то другой жизни, и о том, что должен что-то не забыть.
Но кто знает, что именно интерпретирует в подобное моя память. Всего лишь какое-то раннее переживание. Насколько раннее на самом деле? И разве в детстве мы кажемся себе детьми? Мы ведь были «с самого начала», а потом уже стали появляться все остальные. Какое-то время я точно был уверен, что я старше моей бабушки. Сознание, как будто, функционировало самым привычным образом. Только информации катастрофически не хватало, и оттого возникали самые странные гипотезы.
