Праздник удался!
Псти… Пятсти… Пя–ти‑де–ся–ти–ле–тие — о, как! — любимого шефа. Ивана Влад… ик… славича…
Вообще‑то я не пью. Совсем. Только воду, чай, кофе, кефир… В новогоднюю ночь — бокал шампанского. В течение года из спиртного только настойку пустырника, случается, употребляю. А сегодня…
Это всё девчонки из бухгалтерии: попробуй, какое вино, оно же натуральное — чистый сок… Не помню, чтобы у меня от сока язык заплетался. И ноги. Но вино вкусное, шефу постоянный клиент из Италии пять бутылок привёз. Целых пять! Не мог одной обойтись, мне бы тогда не досталось. А теперь вот иду, иду…
Мне от ресторана до дома минут десять пешком. Не такси же было вызывать? А провожать меня после корпоративов давно никто не ходит. Первое время пытались. Олег из отдела продаж. Игорь, админ наш. Антон ещё, не помню, из какого отдела, рыжий такой. Доведут до квартиры и мнутся на пороге: мол, кофейку бы, а то так пить хочется, что переночевать негде. А оно мне надо? В своё время обпилась уже этого кофею… Вот и хожу одна. И что? Почему бы не прогуляться тихой летней ночью?
На первом перекрёстке я долго держала светофор. Качался, зараза! Ещё чуть–чуть, и совсем упал бы. Хорошо, что я рядом оказалась. Закралась, правда, в голову мысль, что не в светофоре дело… И я её долго думала. Потом думала о жизни, о смерти, об устройстве мира… Пока дошла до следующего перекрёстка успела осознать ошибочность утверждения, будто бы земля круглая, и полностью уверовала в правоту древних: она плоская и стоит на трёх слонах. А те — на плывущей черепахе.
Черепаха плыла зигзагами и норовила сделать кульбит…
— Не поможешь мне, девонька? — прошамкал кто‑то совсем близко.
Испуганно икнув, я огляделась, но никого не увидела. Сок, значит? Хороший сок — уже и слуховые галлюцинации начались.
— Дорогу, говорю, перейтить мне надобно…
«Галлюцинация» требовательно дёрнула меня за рукав. Я взвизгнула, отскочила и только тогда заметила сгорбленную старушку, которую не разглядела с высоты шпилек.
— На ту, на ту сторону! — Бабуля яростно тыкала пальцем в неоновую вывеску на противоположной стороне дороги. — А машины, будь они неладны, туды–сюды, туды–сюды…
— Где? — я осторожно вытянула шею и оглядела тёмную улицу в оба конца: даже света фар не заметила.
— Туды–сюды, окаянные! — Божий одуванчик, не слушая ни меня, ни голоса разума, уже повис на моей руке.
Черепаха напомнила о себе плавным покачиванием, и я сама радостно вцепилась в удачно подвернувшуюся бабку.
— И с корзиночкой помоги, молодая, чай, сильная. — Во вторую руку мне сунули тяжеленную корзину. Противовес получился шикарный, и я наконец‑то смогла идти ровно.
А идти пришлось долго: старушка едва переставляла ноги, и пока мы дотопали до середины дороги, к перекрёстку таки подъехала одна машина.
— И ездют, и ездют, — брюзжала бабуля. — Ночь на дворе, а они разъездились!
Ступив на тротуар, она отпустила мою руку, и корзина тут же потянула меня в противоположную сторону.
— Спасибо, милая, — старушка отобрала у меня груз. — На вот тебе за это…
Почему‑то я ожидала увидеть яблоки. Ну, как в сказке: помогла старушке, и на тебе счастье — яблочки наливные, молодильные, живильные, деньги приваживающие, мужей привораживающие. Но под цветастой тряпкой лежали кабачки. Бабка всучила мне две штуки, в обе руки.
— Пожаришь. Или ещё чего сделаешь.
Остаток пути я преодолела в обнимку с кабачками, покачиваясь и думая о том, что в жизни нет места сказкам…
— Девочка, а, девочка, ты куда идёшь?
— К бабушке. Во второй подъезд.
— А в корзинке у тебя что?
— Пирожки.
— Пирожки–и? Ха! Ты прямо как Красная Шапочка! А я — Серый.
— Волк?
— Не, просто Серый. Серёжа. В первом подъезде живу.
— А я — Настя…
— Настя! Настенька, просыпайся.
Я открыла глаза.
На подушке рядом со мной сидел большой пупырчатый жаб.
— Сейчас я тебя поцелую, и ты превратишься в прекрасного принца, — пообещала я ему.
Жаб выпучил глаза, но проявлениям моей любвеобильности не противился. Правда, в принца превращаться отказался наотрез.
— Вот где он! — Мама сгребла зацелованного Жорика с постели и положила обратно в аквариум. — Сколько можно издеваться над животным?
— Не виноватая я, он сам пришёл, — промычала я, зарываясь в простыни.
— Ещё бы не пришёл! Ты когда его в последний раз кормила?
Ну вот, сейчас начнут меня воспитывать: мама же…
— Мама? — Я окончательно проснулась и села. Голова отозвалась на резкий подъем болью. — А что ты тут?..
— Зашла вот, — развела руками она. — Почуяло сердце, что страдает кровинушка моя… и в холодильнике мышь повесилась.
— Мышь — это на бульон. А ещё у меня кабачки есть. Я их вчера где‑то тут на полочку положила…
— На книжную? — Мама кивнула на прислонённые к томику Бальмонта цукини. — Тогда не удивительно, что у тебя юбка в морозильнике.
— Я на жвачку села. Её теперь по–другому не отодрать.
Держась за раскалывающуюся черепушку, я потопала в ванную.
— Давай сниму, — предложила мама.
— Голову?
— Боль, горюшко ты моё!
— Сама.
Или я не ведьма в седьмом поколении? Таблетка анальгина и мятное масло на виски — сейчас отпустит.
— Нельзя нам пить, Настенька, — к тому времени, как я возвратилась в комнату, родительница успела застелить постель и теперь раскладывала по полкам разбросанные на стульях вещи. — Совсем нельзя. Прабабка моя, тёзка твоя, Настасья, перебрала как‑то на сельской свадьбе: так потом ещё месяц коты гавкали, а куры варёными яйцами неслись. Вот она‑то и закляла весь свой род, во избежание, значит. Опасно нам, с такой‑то силой, контроль над собой терять.
— Лучше бы так закляла, чтобы пили и не пьянели, — пробурчала я, ногой запихивая под кровать грязные джинсы.
— И так неплохо вышло. — Мама двумя пальцами извлекла только–только припрятанные брюки на свет божий и швырнула к двери, где уже набралась солидная кучка претендентов на стирку. — Голова поболит, помутит чуток. Зато потом неповадно будет. Я вот тоже как‑то попробовала: ликёром импортным соблазнилась. Как он шоколадом пах! А после ночь в уборной просидела, и отец твой, покойник, примерещился. Мёртвые нам всегда в таком состоянии видятся. Бабушке твоей, царствие ей небесное, поп наш, отец Алексий, после стакана сливовицы приснился: уговаривал от силы отречься, постриг принять, а всё имущество отписать детской поликлинике.
— Бред какой!
— Конечно, бред. Батюшка наш при жизни только мамиными травами и спасался. Фронтовик он был, Федор Иванович — так в миру звался, учителем до войны работал. А там с осколком у сердца домой вернулся, уверовал после этого…
