— Вас ист дас?
Растерянный, ошеломленный неудачей Куприян переступил с ноги на ногу. «Проклятый немчура! Подумает еще, не дай бог, что нарочно не захотел сварить, и убьет. А что ему? Убьет, и вся недолга». Заикаясь от нахлынувшего страха, он пролепетал:
— Извиняйте, пан… господин… офицер… Эта сталь твердая, не поддается… Я не виноват, господин офицер…
Офицер взял клещами раскаленный обломок, принялся рассматривать с предельным вниманием. Покачал издевательски головой.
— Думм копф![2] — взлаял он и разжал клещи.
Пышущий жаром кусок железа упал на голую ступню Куприяна. Тот взвизгнул, схватился за ногу. В кузне запахло горелым. Стоявший у двери немец захохотал.
— Нимст дизе айнцельхайт![3] — сурово крикнул черномазый и подтолкнул сапогом к Куприяну горячие обломки. — Ком!
Тот послушно взял их тряпкой, вынес из кузни. Тихон Латка, заискивающе улыбаясь, поклонился немцу и развел руками. Черномазый плюнул на него:
— Хинаус, хундшвайн![4]
Тихон исчез. Куприян, припадая на обожженную ногу, поковылял за танкистом.
«Ох, беда, беда… грянула, откуда не гадал. Куда они меня?» — думал он, охваченный стра-хом.
— Гее, гее! Шнель! — подстегнул черномазый. Другой спросил:
— Во ист машинен-тракторенстатион?
«Про эмтээс что-то спрашивает…» — догадался Куприян и закивал с готовностью.
— Тут эмтээс, недалечко… пятнадцать километров не будет, — показал на пальцах.
— Цайгст, во ист эмтээс! — приказал немец и погрозил Куприяну пальцем.
Вскоре танкисты уехали, увезя с собой Куприяна. Из эмтээс, однако, домой он не попал, а оказался в райцентре в полицейском управлении, которое размещалось в бывшем здании милиции. Там бы он так и остался надолго, если бы двое суток спустя, голодного, обросшего серой щетиной, не вывели из камеры и не погнали куда-то. Шел, прихрамывая, понурив лысую голову, прощался с белым светом. Перед дверью начальника районной полиции немного воспрянул, понял: сразу казнить не будут. Его втолкнули в кабинет.
За столом сидел человек в новеньком мундире и барабанил пальцами по столу. Куприян зыркнул на него исподлобья и остолбенел: Панас Гаврилович Кормыга! Он! Изумление Куприяна было столь велико, что первые секунды он не мог слова вымолвить, вращал оторопело головой и не знал, верить или не верить своим глазам. Кормыга, которого он знал столько лет, сразу вознесся при новой власти!
О чем говорили други-приятели наедине, то никому не известно. Позже, когда Куприян рассказывал бабке Килине, что с ним произошло, он похвастал, что, расставаясь, Панас Гаврилович похлопал его по спине и сказал покровительственно:
«Дело твое надо подправить, сработать в их пользу, а потом…»
«Помилуй, Панас Гаврилович, что я смогу сделать?»
Кормыга усмехнулся:
«У тебя царь в голове небось не дурной… придумаешь…»
О том, что говорил Кормыга дальше, Куприян бабке Килине не сказал. А говорил он примерно следующее:
«Нам с тобой немцев, бояться нечего, такие, как мы, им во как нужны, — провел Кормыга себе по горлу ребром ладони. — Да, сила у них страшенная, но она там, на фронте. А тут что? Тут они без нас — тьфу! Пусть там подольше возятся с красными, пусть покрепче лупцуют друг друга. Чем меньше останется тех и других, тем скорее взойдет долгожданная зорька нашей самостийной Украины, тем скорей мы добьемся суверенитету. Это наша главная цель, это наша правда. Во имя нее нам нужно придерживаться гибкой тактики, вести себя тонко и создавать свою национальную организацию. Напролом — ни-ни! Знай: наша опора — Запад, где находится ОУН. Мы и от войны выгоду свою возьмем, наверстаем то, что упустили при Советах. Видишь, скоро всему крышка… И тут нам промахнуться грех. Сколько ждали, сколько натерпелись с тобой! Есть, правда, закавыка на нашей дорожке… Говорят, будто Бандера, Боровец да Мельник как те лебедь, рак и щука… Что-то никак не поделят, тянут кто куда. Но про них — другим разом. Слава богу, что хоть они есть! А теперь, сановный пан Куприян, идите. И того… сбрей бороду, а то, чего доброго, немцы признают тебя за красного командира, что выбирается из окружения. Придется мне снова вызволять тебя…»
И, довольный своей шуткой, Кормыга засмеялся.
Возвратившись домой, Куприян помылся в речке, съел две миски борща и завалился спать в сарайчике, где прохладнее. Вдруг поздно вечером будит его бабка Килина:
— Вставай-бо, Куприял, та йди в хату…
— На что мне хата? Чтоб блохи изгрызли? — заворчал недовольно хозяин, зевая и почесываясь.
— Та вставай же, бо Юрась пришел!
С Куприяна сон как рукой смахнуло.
— Откуда пришел?
— Не знаю. Только худой, аж черный…
Юрась сидел в хате на лавке, глаза в землю. Тяжелые руки — на коленях. Куприян ударил об полы ладонями.
— Что с тобой было, Юрасю? Где пропадал?
Тот посмотрел на дядю, на бабку, стоявших у двери, вздохнул с натугой, ответил пословицей:
— Беда меня породила, горе вскормило, а кручина в землю потянула… Да не свела почему-то.
— Где ж ты был? — переспросил Куприян, подходя и обнимая племянника.
— «Где был»!.. — хмыкнул тот со злостью. — В капэзэ был, под следствием.
— Выпустили?
— Когда стали к городу подходить немцы, меня вместе с другими погнали окопы копать. Я и сбег.
Бабка Килина перекрестилась. Куприян мигнул ей:
— А ну, мать, что есть — на стол! Подвеселить надо хлопца…
Он вышел в сенцы, пошарил там, вернулся с бутылкой, налил три граненых стакана.
— Давай, племянник, с дороги… со счастливым возвращением!
И, закинув голову назад, стал пить мелкими частыми глотками. Острый кадык его прыгал вверх-вниз. Бабка Килина тоже выпила, подтянула губы, утерлась фартуком, а Юрась смотрел, смотрел на свой стакан да так и отодвинул. Принялся вяло хлебать борщ. Вдруг бросил ложку и заговорил о своих злоключениях. Не закончил, махнул рукой и опять принялся за еду. Бабка смотрела на него жалостливо, качала головой, дядя хмуро молчал. Наевшись досыта после голодухи, Юрась молвил в раздумье:
— За что меня сунул в каталажку, хоть убей, не знаю. Начальник задержал меня, чтоб выяснить какие-то вопросы, а сам ушел и как сквозь землю провалился.
— Ты что ж, подрался с кем-то? Чего выяснять потребовалось?
Юрась поморщился и нехотя поведал о том, что видел в лесу у Маврина болота некоторое время тому назад, когда возвращался из райцентра. Тут Куприяна затрясло. Громко выругался:
— Боже ж ты мой, боже ж ты мой, какого дурня породила сестра моя родная! Тьфу! Да голова у тебя на плечах или тыква пустая? Нашел кому про злодеев заявлять! Почему мне не сказал, не посоветовался? Что я тебе, враг? Эх, был ты квак, кваком и остался… — Дядя отдышался, затем спросил: — Послухай, а откуда ты взял, что они прятали краденое добро?
