Он отломил маленькую веточку, с виду сухую, увидел влагу на изломе и обрадовался:
— Нет, долго еще проживешь, чинара. Раз в десять больше моего отпущен тебе срок, много весен у тебя впереди…
Сказал — и испугался. Что же это он, хоронить себя собрался?
— Нет, чинара, и мне еще пожить надо, — поправился он. — Кто ж на себя заботы мои примет, кто за садом смотреть станет, кто о бумагах Турсуна хлопотать будет, кто внучку Зулейху мою приголубит! Вот пришли люди из города клад Турсуна искать — и сил у меня даже прибавилось, чинара, помолодел будто.
Вернувшись к палатке, Назир увидел, что Кадыров сидит над микроскопом, рассматривает что-то, а Сабир растянулся в тени — отдыхает.
Кадыров помахал старику рукой:
— Идите, отец, садитесь, чаю вместе выпьем! Чай у нас здесь, оказывается, большая роскошь — воды-то нет… Берите сахар.
За чаем Кадыров спросил старика:
— Когда сын ваш на фронт уходил, ничего вам не сказал про бумаги?
— Тогда мы не о бумагах говорили. Сын ведь не думал, что не увидимся больше… Да и жена его, невестка моя, родить должна была. Об этом и говорили.
— Может быть, он матери что-то говорил. Нельзя ли спросить у нее?
— Год прошел, как схоронили ее.
— Простите… — Кадыров смущенно помолчал: потом спросил: — Вы что же, один живете?
— С внучкой.
* * *
Под вечер на лошади Сафара подъехали к палатке Утан и Зулейха, привезли старику и геологам ужин. Кадыров помог Зулейхе спуститься на землю, обратился к Назиру:
— Внучка?
— Она… — Старик улыбнулся и спросил Зулейху: — Как узнала, что здесь я?
— Утан приходил за книгами, сказал. — Девушка порозовела от смущения. — А я плов приготовила.
— Ах, молодец, девочка! И тебе, Утан, спасибо. Нука, гости дорогие, — позвал он геологов, — присаживайтесь, ешьте, пока горячий!
Все вошли в палатку, уселись вокруг миски, где исходил душистым парком привезенный Зулейхой плов.
Геологи ели да похваливали, Назир тоже, лишь Утан почти не притронулся к угощению, только ловил быстрые взгляды девушки, а та нет-нет да посматривала на него.
Когда все поужинали, Назир поднялся. Пора было возвращаться домой.
— Приду к вам утром, — сказал он Кадырову.
— Поспите, отец, подольше, не торопитесь, — посоветовал Кадыров, закуривая. — Мы утром в горы поднимемся.
— Да он же с солнцем встает каждый день! — засмеялась Зулейха.
— А вы опять привезете нам завтра что-нибудь вкусное? — спросил ее Сабир.
— Привезем, — ответил за девушку Утан.
Назир сел вместе с внучкой на лошадь, Утан шагал рядом. Когда отошли от палатки, юноша сказал:
— Оставайтесь у нас ночевать, отец приглашает. Места достаточно.
— Не можем остаться, перепел дома голодный, — ответил, подумав, старик.
— Я покормила его, — вставила Зулейха.
— Что ж, тогда останемся, — согласился старик и улыбнулся.
* * *
— Завидую тебе, — сказал Сафар. — Такая бумага маленькая, а большое дело стронула. А тебе-то — сколько забот новых, а?
— Человек без забот, что без жены. Скучно. А теперь — будто помолодел. Сейчас бы коня горячего да за козлом, — силу в себе слышу.
— Нет нынче таких игр.
— Времени, что ли, меньше у людей стало? А хорошая была игра — козлодрание!
Беседовали, вспоминали и просто молча сидели, думали о своем, до самой ночи. Потом улеглись: женщины — в глубине юрты, мужчины — у входа.
Назир долго не мог заснуть, лежал с открытыми глазами, смотрел на звезды. Вдруг услышал шепот.
— Зулейха, не спишь?
— Нет, — тоже шепотом ответила девушка. — Не спится.
— О чем ты думаешь?
— О многом сразу… Не знаю даже…
— Я тоже. Знаешь, мне сейчас захотелось стать геологом. Уж я бы нашел этот клад! Дедушка твой только об этом и думает…
— Хороший он…
— Знаю. Идем из юрты, а то разбудим их.
— Твоего отца сейчас из пушки не разбудишь — слышишь, сладко как посапывает!
Молодые тихо засмеялись, и Назир тоже улыбнулся в темноте. Ему показалось даже, что звездочки веселее стали подмигивать с ночного неба.
— Посидим здесь… Дальше страшно идти.
— Тебе не холодно? — спросил Утан.
— Нет. Какая светлая луна сегодня!
— А пятна — видишь? Как думаешь, на что они похожи?
— Не знаю.
— Мне кажется, похоже на глобус. Вон — Америка, это — Европа и Азия вместе, а там, маленькое пятнышко, это наш кишлак. Видишь, в пятнышке точка светится? Это — ты.
Зулейха засмеялась серебристым смехом.
— Все-то он знает! А вот почему ущелье у Семи вершин назвали ущельем Чабана? Ну-ка, ответь?
— Расскажи! — попросил Утан.
— Я эту историю от бабушки моей слышала…
Полились тихие слова, Назир ловил их, и ему казалось, что в степи заколыхались чудесные тени, что поплыли над землей волшебные песни, а лунный свет, призрачный и странный, вечно затопляет эти места, соединяя сегодняшнее время с временем далеких и печальных событий.
* * *
«Давным-давно, в незапамятной давности времена, когда правил в этой стране свирепый и жестокий шах, жил здесь, в степи у гор, молодой чабан. Пас свои стада и играл на свирели. Трава склонялась перед волшебными звуками его дудочки, вольный степной ветер пел вместе с ним, ручьи подпевали. Идет чабан перед стадом, играет на свирели, — и радуется, играет и поет вместе с ним родная земля.
Однажды поднялась в степи буря, налетел свирепый ветер, и в вое его и свисте услышал чабан топот копыт, увидел заблудившихся всадников. Ветер гнал их по степи, сорвал шелковую чадру с женщины, закружил…
Чабан поднес к губам свирель, заиграл, и смирился буйный ветер, улетел в горы… Поднял юноша чадру, отнес женщине — и замер. Никогда не видал он подобной красавицы. А юная дочь шаха — это была она — не брала из рук красавца чабана чадру, смотрела на него завороженно: почудилось ей, что солнце спустилось на землю…»
* * *
Старый Назир смотрел на близкие звезды, и мир и покой жили сейчас в душе его. И слышался ему серебристый голос, рассказывал старую быль о красавце чабане и шахской дочери, и это был голос жены его, Зейнаб. Она так напевно, с теми же интонациями, рассказывала когда-то эту грустную историю… Старик прикрыл глаза и слушал, боясь пропустить хотя бы слово.
* * *
«Ускакали всадники, и с ними дочь шаха, но разве можно ускакать от любви? Дочь шаха и молодой чабан не могли жить друг без друга… И белый конь каждый день приносил к пастбищу свою прекрасную всадницу.
Слуги шаха зорко следили за его дочерью. Тогда пастух попросил буйный ветер и пенистый горный поток помочь ему — вырыть ущелье, и в это ущелье у Семи вершин приезжала к чабану его любимая.
