Поручик не дал мне договорить.
— Бейте его! Бейте! — закричал он истерическим голосом, и я понял, что в помещении есть еще люди. Двое со зверским выражением лица подошли ко мне, сжимая в руках плети.
Они били меня, окунали мои ноги в таз с холодной водой и снова били, пока пот не выступил у них на лбах. Поручик наблюдал за избиением и курил сигарету за сигаретой. Я молчал, прикусив до крови губы…
«Инквизиторы» остановились, чтобы передохнуть, а поручик вышел из комнаты, видимо, не вынеся зрелища.
Тогда я посмотрел на своих мучителей. Один из них, незнакомый фельдфебель, крупный и сильный, был похож на медведя, а другого я узнал сразу. Это был Тома — хорошо известный в нашем квартале ефрейтор, барабанщик полкового оркестра. Хилый, слабый, сгорбленный — в гроб краше кладут, — почти моего возраста. Он жил в полуразрушенной хибаре с отцом.
Я посмотрел на Тому, и в моем сердце что-то оборвалось. Я забыл, где я и что со мной, пораженный мыслью, что даже такие бедняки, как этот барабанщик, могут находиться на «той» стороне, могут служить буржуазии, выполняя самую грязную работу…
В комнату вошел поручик. Он подталкивал перед собой солдата. Руки у солдата были связаны, лицо распухло от побоев.
— Это он тебя уговорил взять винтовки?
— Он… Винаров… отдал приказ…
Солдат говорил, не решаясь посмотреть мне в глаза.
— Ошибаешься, дружище, — возразил я доброжелательно. Что-то мне подсказывало, что я должен протянуть ему руку помощи, спасти и себя, и его. — Я действительно Винаров. Но я никогда ни с кем не вел разговоров об оружии…
Солдата увели — очная ставка кончилась, и пытки возобновились опять. Поручик вскоре вышел — нервы его явно не выдерживали.
Боль была все нестерпимее: ступни вспухли, из ран текла кровь. Особенно старался барабанщик — откуда только сила бралась в его хилом теле?!
Выбрав момент, когда мои мучители сделали передышку, я, превозмогая боль, сказал барабанщику:
— Тома, мы выросли с тобой в одном квартале. Ты знаешь, кто я такой: профсоюзный активист. Ты знаешь моего брата — секретаря министра Оббова. Знаешь и отца моего Цоло Винарова. У него три гектара виноградников, и поля, и луга, которые он сдает в аренду. Но я все-таки коммунист. Наша партия борется за таких бедняков, как ты, как господин фельдфебель… Вы едва сводите концы с концами, буржуазия вам предлагает объедки…
— Молчать! — взревел фельдфебель, пнул меня в пах сапогом и выбежал из помещения.
— Видишь, Тома, — упрямо продолжал я. — Ему достаются куски побольше, чем тебе, вот он и старается.
Я попытался встать, но сильный удар свалил меня с ног.
— Не вставай, а то убью! — завопил Тома.
Прибежал и фельдфебель с поручиком.
— Значит, мало того, что ты не признаешься, так еще и позволяешь себе вести социалистическую агитацию здесь, под арестом! Большевистское отродье! Бейте! Бейте его, пока не признается или не сдохнет!
Фельдфебель и барабанщик не стали ждать напоминаний. При начальстве они, казалось, сдавали экзамен на благонадежность: били чаще и больнее…
Я пришел в сознание от того, что на меня лили из ведра холодную воду. Все лицо у меня было в крови, одежда тоже оказалась залита кровью. Что-то сдавило мне горло, в ушах звенело. Фельдфебель яростно ругался и тяжело дышал, а Тома бессмысленно метался по комнате, очевидно, в ужасе от того, что натворил…
С Томой-барабанщиком я встретился снова спустя двадцать четыре года. После победы революции, в начале 1945 года, меня назначили командиром 9-й Плевенской дивизии. По старинной традиции полагалось принять вверенную мне дивизию полк за полком. Первым я принял пехотный полк, выстроенный на обширном казарменном плацу. Несколько тысяч человек прокричали громкое «ура»в честь нового командира. Я обходил роту за ротой и здоровался с солдатами, а в конце остановился перед стоявшим по стойке «смирно» полковым духовым оркестром. Я обходил ряд за рядом и всматривался в оркестрантов, пока, наконец, не нашел того, кого искал — Тому. Он был все такой же хилый, только еще более высохший. На костлявом, словно у древней старухи, лице барабанщика торчал тонкий нос, как клюв. Я остановился перед ним и посмотрел ему в глаза.
Он тоже узнал меня. Впрочем, наверно, его предупредили о неизбежности нашей встречи. Но теперь, когда я стоял перед ним лицом к лицу, он, наверно, решил, что наступил час расплаты…
— Здравствуйте, молодцы! — поздоровался я с оркестром, а глаза мои впились в лицо старого знакомого.
— Здравия желаем, господин генерал! — ответили все, кроме Томы. Он открыл рот, но не произнес ни звука.
Я отошел…
«Что же произошло с ним потом?» — спросит читатель.
Ничего. Пусть, подумал я, живет спокойно, если сможет, но, коли есть у него хоть капля совести, она не даст ему покоя до самой смерти…
Следствие длилось недолго… Процесс развивался, как мы и ожидали.
Моими защитниками на суде были Асен Халачев и Карло Луканов. Занятый военно-организаторской работой в окружной организации, а кроме того, и делами Плевенской коммуны, Халачев отказался от своей адвокатской практики и вел только дела отданных под суд коммунистов. Карло Луканов получил юридическое образование накануне, и я стал его первым и последним клиентом: подобно многим другим адвокатам, членам партии, он отказался от доходной профессии, чтобы посвятить свою жизнь революционной правде…
В суд явился, приглашенный моим отцом, еще один плевенский адвокат, д-р Иван Бижев. Он состоял в народняцкой партии. Из уважения к моему отцу, своему бывшему единомышленнику, он проявил похвальное рвение, стараясь спасти меня от наказания. Заступился и брат моей матери Димитр Соларов, священник. И отец, и Бижев посещали меня в тюрьме почти каждый день, уговаривали настаивать на улучшении тюремного режима и принять защиту Бижева. Я любил отца, был ему благодарен за заботы в этот час, но не мог пойти на компромисс с совестью, отказаться от своих политических убеждений; и он меня понял: в те годы было абсурдно даже предположить, что коммунист может выступить единым фронтом с буржуа, даже если этот буржуа — защитник на суде.
Я наотрез отказался от его защиты, но, несмотря на это, д-р Бижев добровольно явился в суд и развил такую активную деятельность в мою защиту, что суд, состоявший из его единомышленников, зашел в тупик.
Речи защитников Асена Халачева и Карло Луканова, опиравшиеся на программу партии, звучали сдержанно, аргументированно и наступательно, как и полагалось речам защитников-коммунистов.
Я получил в общем-то не такой уж суровый приговор — 8 лет тюрьмы. То были сравнительно идиллические времена; после Сентябрьского восстания подобные «преступления» согласно зловещему Закону о защите государства карались чрезвычайно сурово.
