Я получил в общем-то не такой уж суровый приговор — 8 лет тюрьмы. То были сравнительно идиллические времена; после Сентябрьского восстания подобные «преступления» согласно зловещему Закону о защите государства карались чрезвычайно сурово.
До дня побега я провел в тюрьме немногим больше года.
Меня угнетала мысль, что я покинул моих товарищей в момент, когда ведется подготовка к революции (в те дни мы ею жили). Меня угнетало и то, что я потерял голос и слух. При избиении фельдфебель повредил мне голосовые связки, и я безвозвратно лишился своего баритона; а в правом ухе не переставая звенело. Тюрьма лишила меня надежды на поездку в Вену.
В те годы, когда у нас, как и во всем мире, спорт отличался весьма скромными достижениями, плевенское спортивное общество «Спартак», созданное при партийной организации, вело оживленную физкультурную работу. Я был членом общества и одним из его активистов. Мы не только готовили выступления для общих собраний, первомайских демонстраций и многолюдных товарищеских вечеров — наше общество воспитывало из своих членов будущих бойцов революции, проводило военное обучение, старалось всесторонне развивать людей физически, вырабатывать у них рефлексы, подвижность. Разумеется, занимались мы и спортом в чистом виде. Я прыгал с шестом. И — пусть это не воспринимается как нескромность — прыгал хорошо, считался чемпионом нашего города по этому виду спорта, мне случалось побеждать и в спартакиадах, проводившихся тогда по округам страны.
Летом 1921 года, незадолго до моего ареста, спортивное общество «Спартак» провело отборочные соревнования для определения общеболгарской партийной команды, которая должна была принять участие в Общеевропейской спартакиаде в Вене. Я был включен в состав команды как прыгун с шестом.
Но судьба распорядилась иначе.
Сначала я отбывал наказание в старой плевенской тюрьме, находившейся на том месте, где сейчас стоит дом Окружного народного совета, а через несколько месяцев меня перевели в шуменскую тюрьму. Неизвестно каким образом, но администрация тюрьмы получила донесение о том, что я готовлюсь бежать. Впрочем, в этом была доля правды. Секретное указание партии гласило, что все коммунисты, попавшие в тюрьму, обязаны изыскивать возможности бегства («революция уже стучится в дверь»). У меня было двойное основание для побега (если принять во внимание Спартакиаду в Вене).
Но администрация тюрьмы сорвала мои планы: меня перевели в Шумен и надели на ноги кандалы.
Буквально через несколько дней после моего прибытия в шуменскую тюрьму ко мне на свидание явились шуменские коммунисты. Первым пришел Йордан Тютюнджиев, адвокат-коммунист, предложивший мне свои услуги. Позже приходили и другие коммунисты. Они ухитрялись передавать мне партийную литературу, газеты, еду и деньги. Однако бежать из тюрьмы не представлялось возможным — она зорко охранялась.
Пока я сидел в тюрьме, произошло много знаменательных событий, потрясших Европу, — как хороших, так и плохих. В Турции началась революция; в Италии фашистские легионеры Муссолини завершили свой «великий поход» на Рим и установили первую в Европе фашистскую диктатуру; революция в Германии была подавлена, а двое ее вождей — Карл Либкнехт и Роза Люксембург — зверски убиты. Но одно известие заставило забыть все невзгоды: молодая Советская Россия не только сбросила в море белогвардейские армии, но и, проявляя невиданный героизм, разгромила наемные армии интервентов, хлынувших, как хищники, с востока, севера и юга! Родина социалистической революции была спасена, и это событие стало великим праздником для всех коммунистов в мире.
А в Болгарии дела шли плохо. Правда, Земледельческий союз в первой схватке дал отпор черным силам реакции и военщины, готовившим переворот, но этот успех вместо того чтобы отрезвить его членов, заставить их обратить внимание на подлинную угрозу, толкнул их на войну против коммунистов. До нас, узников, дошла весть о событиях в плевенском селе Долни-Дыбник, где старых вождей партии высадили из поезда, сбрили им бороды. Они чуть не стали жертвами разгневанных крестьян… Победа над реакцией вскружила голову руководителям Земледельческого союза, привела их к пагубному заблуждению, что «только коммунисты представляют угрозу режиму».
Пока коммунисты и земледельцы вели между собой борьбу, черные силы реакции уже плели сеть нового заговора. Первый заговор земледельцам с помощью нашей партии удалось провалить, белогвардейские армии были обезоружены, а эмиссары Деникина, Врангеля и Кутепова изгнаны; второй переворот, подготовка которого велась в глубокой тайне, стал роковым.
В конце 1922 года земледельческая власть усилила подозрения и репрессии против коммунистов, режим для коммунистов-узников стал жестче. Я мог почувствовать это на себе: за мной был установлен строжайший надзор. Члены Земледельческого союза страшились нас, а вовсе не тех, кто действительно желал им зла…
В один из холодных декабрьских дней 1922 года меня повезли под конвоем в Плевен. Тюремная администрация осведомила лаконично: «Вызван в качестве свидетеля по делу в плевенский суд», даже не соблаговолив сообщить имя подсудимого, по делу которого я должен был давать показания.
Но это не имело никакого значения: вызов в суд в качестве свидетеля устроили товарищи из Плевена, чтобы дать мне возможность бежать. «Беги при первой возможности», — посоветовал мне адвокат Йордан Тютюнджиев.
В поезде подходящего случая не подвернулось. Охранявший меня полицейский проявлял похвальное «служебное рвение». Но зато в часы, проведенные в арестантском купе, я сумел найти общий язык с моим стражем. Он оказался жителем плевенского села Учиндол (ныне Тодорово), потомственным бедняком, который пошел на государственную службу потому, что видел в этом единственный выход из беспросветной бедности. Узнав, что он член Земледельческого союза, я повел с ним разговор сначала осторожно, ощупью, а когда почувствовал, что он «схватывает», стал говорить более откровенно. Просто, доступно рассказал, за что, в сущности, борется наша партия и что угрожает существующему режиму, если наши братские партии схватят друг друга за горло… Он не только слушал меня, но и сам задавал вопросы, а на одной станции даже сошел на перрон и купил завтрак для меня и для себя на деньги, которые я ему дал. Так постепенно я подготавливал почву для побега.
Приехали в Плевен. В то время плевенский вокзал находился в трех километрах от северной окраины города. Мы отправились в город пешком. Создавшаяся между нами атмосфера доверия мешала моему конвоиру относиться ко мне как к арестанту — он не пожелал следовать за мной в пяти шагах с винтовкой наперевес, как это предусматривалось уставом. Служба в полиции еще не успела наложить свой отпечаток на его здоровую крестьянскую натуру.
