Одежда и говор странно меняли его. Ничто не выдавало в нем прежнего профессора. Да и прежде был прост, мужицкого корня.
Антон все еще вслушивался, вглядывался в темноту — ждал хозяин кого-то или сам собирался идти. Куда? Зачем? Все-таки хорошо, что пистолет в кармане, в случае чего разбудить Бориса — и ночь не выдаст.
— Садись, садись, покури, — повторил дядя Шура. — И как вам только удалось вырваться?..
Антон на ощупь свертывал цигарку, прикуривая, рассыпал махру и понял, что выдал себя, рука слегка дрожала.
— Грехи наши тяжкие, человек посреди войны как челнок в океане — сухим не выйти.
«Сам-то вышел ли? И о чем он говорит? Как спросил вначале: «вырваться» или «выбраться»? Или это одно и то же?»
— Как вырвались? Как все.
— Ну уж как все. Все по-иному выбираются. Лесами… А что? Тоже верно. Лесом идти — закосят.
Антон молчал, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Где-то на путях свистнул паровоз, донесся отдаленный перестук буферов. Лениво сбрехнула собака и умолкла.
— Не понимаю, о чем вы.
— О том самом. Небось знаешь.
— Нет! — Его начинала раздражать эта лукавая болтовня с подвохом.
— Зато я знаю. — Дядя Шура зашелся беззвучно, и было в этом смехе нечто такое, отчего Антон невольно поежился. — Батьку своего, часом, не опозорил, чекиста бывшего?
— Никого я не позорил, — внезапно охрипшим голосом произнес Антон, даже не понимая, что оправдывается в том, чего этот дядя и знать не мог. — А отца не трогайте, он-то был честен, чист как стеклышко, и не вам его судить. Правда свое взяла, воюет он… — Хотел добавить «в отличие от некоторых учёных деятелей», но, поймав словно бы удивленно скошенный взгляд хозяина, прикусил язык. И без того потерял осторожность, забыл, с кем говорит.
— Ну еще бы, все свои, — ввинтил дядя Шура, — ворон ворону… Хотя теперь-то что… — И махнул рукой.
— Чего вы хотите? — Антон поднялся, чувствуя, как накипает в душе, и плевать ему было, раз уж этот тип задел отца — самое святое.
— Понять хочу, — сказал дядя Шура и тоже поднялся, кончив окурок каблуком, не спеша тронулся по тропе к дороге, к станции, как бы приглашая за собой Антона, — тот пошел следом.
И все было до ужаса неправдоподобным: эта ночь, дом, в котором остался Борис и спокойно спит Клавка; широкая спина дядьки, шагавшего чуть впереди. Куда? Ага, в комендатуру… Словно все еще продолжалась игра, которую он сам начал или его толкнули намеренно. Впереди метрах в сорока, окутанная гущей ветвей, тропа обрезалась отсветами фонарей до самой станции. Антон, весь напрягшись, подумал, что, если дядька шагнет за черту на свет, тогда… Что тогда? Он вынул пистолет, взвел курок. Еще шаг, два, три… У самой черты спина повернулась, он почувствовал это, и негромкий голос сквозь звон в ушах произнес:
— Убери пистолет, он без патронов, спишь крепко.
Но внутри у него уже что-то соскочило, не помня себя, кинулся вперед, нажав на курок раз-другой — впустую. Замахнулся, сжав рукоять, и, отброшенный назад, грохнулся враскоряку в кусты, тут же вскочил.
— Руки! Руки, сопляк!.. — прошипел дядька.
Но Антон уже ничего не слышал. В беспамятстве, ослепший от. ненависти, снова ринулся с единственной мыслью: пока его хватит, вырвет глотку у этого гада или тот его придушит железными своими лапами — один конец… Сбитый с ног, увидел поблескивающий ствол, целивший в упор. И на какое-то мгновение застыл, услышав смех. Кажется, дядька смеялся. Нервно, клекотно. На протянутой раскрытой ладони его… лежал ключ. Большой, старинный, он таких и не видел.
— Не бойсь, не убью. — Подкинул ключ, сунул в карман и медленно, ссутулясь, пошел назад к калитке. Антон тронулся следом, весь дрожа, недоумевающий, оглушенный случившимся,
Дядька опять закурил и остановился.
— Дурак ты, — сказал он, — и Борис твой. Хотя… кто-то из вас умный.
— Зачем все это… было?
— Сыну Ивана Верхогляда, — вместо ответа несколько выспренно произнес дядя Шура, — в моем доме место найдется.
Антон молчал, испытывая неловкость от. такой своей исключительности. Стало быть, кому-то другому грозит? Отец словно живой шел с ним рядом, охраняя от врагов и от бывших друзей. Бывших ли? Кто он все-таки, этот охотничек? Затаившийся обыватель или враг?
— Редкий был человек Иван. Бывший мой красноармейский бог. На дорогу выводил, — сказал как о некой утрате, о безвозвратном. — Рыцарь справедливости, не чета иным. И душой был прост.
— Почему был?
— Ну… оговорился, Война ведь, жизнь — копейка, Ну что, пора досыпать?
Но все еще стоял у калитки, покуривая. Вдруг спросил:
— О матери тебе известно?
— Что?
— Так, ничего. — Он слегка запнулся, — Просто интересуюсь… Так что, идем.
— Выспался. Тут посижу…
— Ну как знаешь, посиди, подыши, только недолго, светает…
В кущах деревьев посветлело, близился рассвет, со стороны леса подул ветерок с терпким запахом хвои. В саду тонко, тоскливо заплакала иволга.
Он еще немного посидел, упершись локтями в колени, в голове пошумливало. Ничего себе приложил его дядя, будь он неладен. И плечо стало поднывать… Внезапно насторожился — звякнула щеколда, в саду послышались летучие шаги. Рановато Клава встает — в воздухе еще мешалась ночная муть, все вокруг было темно-сиреневым. Он вошел во двор, встал у крыльца, Клавки нигде не было — и тотчас прижался к стене: в гуще сада маячили две тени, о чем-то чуть слышно переговаривались. Клавку он различил, мужчина, тонкий, сухопарый, со спины был ему незнаком. Вот они разделились, мужская тень исчезла. Он ждал, когда она мелькнет у калитки, но там было пусто, наверное, в саду был другой выход.
Клавка шла прямо на него, в кофточке и пестрой хустке, завязанной у подбородка. Он окликнул ее негромко:
— Ты?
Чуткий испуг на ее смуглевшем в сумерках лице сменился неясной улыбкой. Она подошла к нему почти вплотную, он увидел перед собой ее глаза, спокойные, совсем прежние и вместе с тем непохожие, точно в них зажглось насмешливое солнышко.
— Клав…..
— Тоня…
Будто встретились впервые, а не сутки назад.
— Вид у тебя неважный. Спал?
— Сам не знаю… Клав, кто это был?
— А Борис где?
Он не должен был спрашивать ее ни о чем, но в том положении, в каком они с Борькой очутились, оставаться в неведении было нельзя.
— Наверху. Можешь подняться, но сначала ответь.
— Неважно! — Она подернула плечом, как бы вдруг отдалившись от него, потом, оттаяв, коснулась ладонью его щеки. Ох, пусть бы, она шла к Борису, куда хочет, главное, она тут — живая, здоровая. И он, как всегда, от ее близости почувствовал легкое удушье, и не было сил вымолвить слово.
