Они были ошеломлены…
Это представлялось чудовищным, невероятным.
А Заслонов сидел за своим столом — невозмутимый, неторопливый. И, кажется, не всматриваясь в лица, он видел всю эту смену чувств.
Часу в десятом в нарядческую вошел по-всегдашнему сутулый Норонович.
Заслонов сговорился с товарищами, что для начала он в первый же день примет на работу двух своих — Нороновича и Алексеева. Остальные должны были прийти через день-два.
У перегородки задержалась группа немецких машинистов. Они кончали разговор со своим нарядчиком и заслонили Нороновичу сидящих за перегородкой. Норонович обошел их слева и увидел перед собою за перегородкой Штукеля. Они встретились глазами — и быстро разошлись.
Норонович протиснулся к Заслонову. Его лицо посветлело.
— Здравствуйте, това… — разлетелся он, — и осекся.
Штукель хитро покосился на Заслонова, но начальник русских паровозных бригад остался непроницаемым.
— Здравствуйте, господин Норонович, — сухо ответил Заслонов. — Что вам угодно?
Каждый оршанский паровозник знал эту интонацию Заслонова. Дядя Костя говорил так, когда собирался отчитывать механика за какую-либо тяжелую провинность: задержку в пути, опоздание к поезду.
Норонович помрачнел, насупился. Он мысленно посылал себе «чорта-дьявола» за свою оплошность.
«Конспиратор, партизан!» — колол он себя.
Не поднимая головы, он вялым голосом стал просить принять его на службу. Заслонов повел его к шефу.
Норонович еще не опомнился от недоразумения, был зол на себя и смотрел угрюмо.
Шеф не возражал против принятия его на работу, но спросил:
— А он не заснет в будке?
— Нет, нет! — улыбнулся Заслонов. Машинист был принят.
Когда вышли в коридор, Норонович хотел было что-то сказать в свое оправдание, но Константин Сергеевич так взглянул на него («тоже нашел место!»), что тот поперхнулся.
Немного спустя пришел Алексеев.
Флегматичный Норонович не мог внушать по виду никаких опасений. Глядя на него, думалось: это спокойный человек, исправный машинист. За Нороновича Заслонов не боялся, что он не придется по вкусу немцам.
Но молодой, бойкий Алексеев, с живыми глазами, быстрыми движениями, слишком напоминал красноармейца. Сговариваясь накануне. Заслонов предупредил Алексеева, чтобы он, хоть для первого знакомства, держал себя косолапее, что ли. И теперь, когда Алексеев вошел и звонко сказал, не обращаясь ни к кому лично, «Здравствуйте!», — это старинное общерусское приветствие прозвучало очень по-советски.
Штукель сразу поднял от стола голову и насторожился.
Алексеев, не обращаясь ни к кому, спросил:
— Как поступить на работу?
Заслонов повел и его к шефу.
— Вот хороший машинист. Гут машинист! — аттестовал он Алексеева.
Контенбрук недоверчиво посмотрел на вошедшего.
Этот паренек не понравился Контенбруку: в нем было что-то очень большевистское. Шеф спросил:
— А сколько ему лет?
— Двадцать пять.
— Он не может быть машинистом.
— Почему?
— У нас машинист должен иметь не менее тридцати лет.
— Он уже пять лет ездит машинистом.
Но шеф упрямо стоял на своем: «Нет, нет! Это мальчишка!»
«Если бы ты знал, как этот «мальчишка» вывел из Борисова последний поезд!» — подумал Заслонов.
Пришлось зачислить Алексеева помощником машиниста.
Заслонов назначил Нороновича и Алексеева в разные паровозные бригады, чтобы через них узнать побольше народа. Нороновичу он дал в помощники молодого паренька Васю Жолудя.
Вася был отрезан с эшелонами под Ярцевом, попал в концентрационный лагерь, а оттуда в депо.
— Парень, по всей видимости, наш, подходящий, — сказал Нороновичу Заслонов. — Его можно иметь в виду, но всё-таки надо проверить: был у фашиста в лапах.
— Не успеет парень у меня полтонны угля сжечь, как я увижу, чем сегодня Вася дышит. Он с Капустиным когда-то ездил. Тот смеялся, что Вася очень любит покушать и знает наперечет, на какой станции много яблок, где хорошая рыба, а в общем парнишка, говорят, неплохой. — ответил Норонович.
Сегодня Норонович после большого перерыва впервые пришел в комнату при депо, где паровозники обычно ожидали назначения в очередную поездку. Комната осталась та же: три окна, выходящие на тракционные пути, но вид ее сильно изменился. Раньше это был чистый, уютный уголок со столом, стульями, занавесками на окнах. А теперь здесь не было никакой мебели. Полкомнаты отгораживали простые нары, на которых валялась тертая, грязная солома.
Да и самочувствие, с которым Норонович сегодня входил сюда, было совершенно иное, чем прежде. Тогда он широко распахивал дверь, входил хозяином, а теперь шел робко.
— Здоро́во, механики! — негромко сказал Норонович, входя. (Он уже хорошо запомнил, где и кому можно говорить «товарищ»).
— Здоро́во! — ответил кто-то из угла. Остальные не обратили на него внимания, были заняты своим.
В комнате ждало много народа. Несколько человек спали на нарах. Трое машинистов — Мамай, Игнатюк и Ходасевич — разговаривали лежа. У топившейся печки собралось несколько человек: кто сидел на корточках, кто на полу. Среди них Норонович увидал стариков машинистов: Куля — он вечно кашлял — и Островского. Возле них собралась молодежь.
К Нороновичу подошел невысокий, но плотный Вася Жолудь. Его улыбающееся, приветливое лицо было из тех, о которых говорят: «Бледный, как пятак медный».
— Здравствуйте, Василий Федорович!
— Ну, что, тезка, собираемся в путь-дорогу? — спросил Норонович.
— Придется.
— А ты уже на немецком паровозе ездил?
— Как же, ездил с Капустиным. У них, Василий Федорович, на товарном не по три человека, как у нас, а по двое, без кочегара.
— А паровозы какие?
— Серия «52» и «54».
— Лучше наших?
— Где-е там! — махнул рукой Вася. — Ихние паровозы небольшие. Далеко немецким до нашего «ФД», как моське до слона! Когда немецкие паровозники увидали наш негодный, поврежденный бомбежкой «ФД» возле депо, они не верили, что он сделан в Советском Союзе. Мотают головами и лопочут: «Америка, Америка!» А Капустин показал на дощечку, на которой выбито по-русски, где построен паровоз. «Не верите, — говорит, — прочтите!» Нашелся один грамотей, прочел: «Ворошиловоградский завод». Так потом немцы стоят и только белками ворочают: «О, руссише! Колоссаль!» — смеялся Вася. — В ихнем паровозе одно хорошо: на лобовом листу ящик такой есть: в нем можно пищу подогревать!
Норонович сощурился: Вася Жолудь верен себе.
