— Вполне подходящий шрифт для «Liber Bonasi».
— Но тут есть еще.
Ательдин показал на другой фрагмент, где чернила были коричневыми. Даже Ник видел, что это написано от руки — не напечатано.
— … много имен… гусиное мясо… — Ательдин убрал фрагмент назад в коробочку. — Не знаю, что это такое.
Эмили быстро перебрала еще несколько фрагментов.
— Похоже, здесь были две разные книги — «Liber Bonasi» и гораздо более объемная рукопись. Они перемешались.
Ник смотрел в коробку. Он даже представить себе не мог, сколько там отдельных фрагментов. Тысячи? Миллионы? Некоторые, возможно, совсем превратились в прах, другие оставались разборчивыми. Но время у него было.
Он улыбнулся Эмили.
— Мы сможем собрать это в одно целое.
Я в последний раз перешагнул порог Гутенбергхофа, как всегда бросив взгляд на паломника на замковом камне. Я стал больше похож на него после испытаний у инквизитора. Спина моя сутулилась, голова поникла. В холодные дни мне даже дышать было трудно. Но тот груз, что я так долго нес, пряча под плащом, больше почти не тяготил меня.
Остальные ждали меня наверху. Саспах и Готц, Гюнтер, Киффер и Руппель, и еще с полдюжины других, чьи имена не фигурировали в моей хронике, хотя я видел их почти ежедневно, когда работал станок. Писец Ментелин, который начал работать над новыми литерами, когда Фуст забрал мои; Нумейстер, Швайнхайм, Сенсеншмидт и Ульрих Хан. Не было только Каспара. В середине, возвышаясь над всеми ними, стоял станок. Он постарел, как и все мы: был заляпан чернилами, помят — нам случалось молотками выбивать заклинки, винты утратили прямизну, но в умелых руках он все еще был в состоянии выдавать шестнадцать страниц в час.
— Я ухожу, — без всякого вступления сказал я.
Послышался разочарованный шепот, но никаких потрясенных вскриков. Они видели: после процесса и всего, что последовало за ним, я понемногу выходил из дела. После громадного труда по созданию Библии мне было неинтересно печатать календари и грамматики.
— В мое отсутствие мастерскую будет возглавлять Киффер. Пока он сосредоточится на уже набранных текстах — индульгенциях и всем таком, а потом мы накопим капитал и наймем новых учеников. Все остальные могут оставаться в моем доме, сколько пожелают. Однако не тратьте попусту время. Обучайтесь ремеслу, которое вам неизвестно. Если ты наборщик, научись отливать литеры. Если ты пока только варил чернила, научись наносить их на литеры, чтобы отпечатки каждый раз были ровные. Не бойтесь делиться знаниями. А потом возвращайтесь в свои родные местечки или уезжайте в большие города, о которых мечтали, и открывайте там мастерские. Обучайте учеников, а те пусть обучают своих учеников. Не входите ни в какие гильдии, но старайтесь создавать шедевры. Распространяйте это мастерство по всем уголкам христианского мира, чтобы все могли читать, учиться, понимать и расти. Вы будете ошибаться. Совершенен только Господь. Некоторые люди, может быть даже кто-то из вас, будут использовать изобретенное нами искусство в дурных целях. Это неизбежно. Этот инструмент обладает слишком большой силой, чтобы оставаться в руках одного или двух человек. Пока мы своей работой добавляем в этот мир больше добра, чем было бы без нас, это искусство будет благодатью.
Я оставил их в доме и вышел на улицу, под теплое апрельское солнышко. Я уверился в безнадежности своей мечты: мне не создать ничего совершенного. Я ведь был всего лишь человеком. Будь я помоложе, случившееся уничтожило бы меня, а теперь я испытывал только облегчение — тяжкий груз сняли с моих плеч. Я примирился с несовершенным миром.
Я не отошел и пяти миль от Майнца, как меня посетила мысль о том, что мой пресс можно усовершенствовать.
Иоганн Гутенберг был человеком, который изменил мир, но при этом оставил на удивление мало следов в истории: несколько расписок, пару упоминаний в гражданских документах и отрывочные записи о четырех судебных процессах, ссылки на которые есть в этом романе. В основном они порождают больше вопросов, чем дают ответов. Реальность, о которой они свидетельствуют (промышленный шпионаж, соглашения о нераспространении, права на интеллектуальную собственность, идущие на риск инвесторы, нестабильное финансирование, судебные иски), знакома многим предпринимателям сегодняшней Силиконовой долины. Они напоминают нам, что печатное дело было чрезвычайно сложным и дорогостоящим предприятием, которое требовало огромных вложений без отдачи на протяжении нескольких лет, а также управленческого мастерства и организации поточного производства, практически неизвестного в Средние века. Гутенберг, видимо, обладал гениальными способностями в области финансового инжиниринга и логистики, а кроме того, он разработал технологии изготовления чернил, разбирался в металлургии, механике и производстве бумаги. В этой книге я отпустил свое воображение в свободное плавание в том, что касается ранних лет Гутенберга. Главы, где действие происходит в Страсбурге и Майнце, более основаны на общепризнанных фактах.
Но жизнь Гутенберга — это открытая книга в сравнении с жизнью Мастера игральных карт. О нем ничего не известно — мы знаем только его работы и имеем смутное представление о времени и месте его жизни. Историки искусства сходятся во мнении, что он был первым в истории, кто печатал изображения с медной гравировальной доски. Как и другие революционные открытия в искусстве (и не в последнюю очередь Библия Гутенберга), карты представляют собой не только свидетельство технологического прорыва, но и подлинный шедевр.
Мысль о том, что два этих титана раннего периода книгопечатания могли знать друг друга и сотрудничать, хоть и бездоказательная, захватила меня. Наиболее активные годы жизни этих двоих людей, живших в Рейнской области, приходятся на первую половину пятнадцатого века, оба они в числе первых использовали печатные станки для организации поточного производства. Как об этом говорится в романе, несколько картинок Мастера имеются в Библии Гутенберга, хранящейся в Принстонском университете, а другие можно увидеть в гигантской рукописной Библии, изготовленной, видимо, в Майнце в то же время, когда печатал свои Библии Гутенберг.
Если цель средневекового художника состояла в том, чтобы не оставить никаких сведений о себе в работе, вдохновленной исключительно Богом, то и Гутенберг, и Мастер игральных карт превосходно в этом преуспели. Имя мастера не сохранилось. В равной мере под завалами пропаганды Фуста и Шеффера почти на два столетия был забыт и Гутенберг. Но нынешний мир являет собой памятник их страсти к текстам и образам, произведенным поточным способом.