размера и веса – в два килограмма, вывел также сорт золотисто-желтых, словно бы внутри наполненных светом мелких помидоров, похожих на сливы, – произошло это случайно; на скудные свои сбережения купил справную японскую машиненку с правым рулем, но когда начались гонения на «правый руль», он, чтобы не трепать себе остатки нервов, продал ее, купил обычный отечественный «жигуль».
Хотя можно было оставить и «японку» – весь Дальний Восток продолжал ездить на «правом руле»; как-то, от нечего делать, Лена посчитала – в Уссурийске из десяти машин только две имеют нормальный левый руль, в основном эти автомобили наши, все остальные – «праваки», подержанные «японцы», привезенные сюда с островов…
Если бы Лену спросили в упор, нравится ли ей Саня Коряков или нет, и попросил бы дать такой же прямой, в лоб, ответ, она с ответом точно затруднилась бы.
И да, и нет.
Неожиданно впереди в свете фар возникло яркое рыжее пятно, – это была лиса, – Лена, загораясь в азарте, надавила на педаль газа, лиса поспешно метнулась в сторону и исчезла за ближайшим сугробом, а Лена, въехав в хвост снега, наметенный на дорогу, чуть не перевернулась: жигуленок на полном ходу, пофыркивая хорошо отлаженным мотором, всадился в твердый хвост, выбил из-под себя целую копну серого жгучего снега, остановился и опасно приподнял над дорогой зад.
Лена повисла на ремне – хорошо, что была привязана, – невольно вскрикнула, замерла на несколько мгновений – ремень перехлестнул ей дыхание, больно сдавил грудь, в горле застрял сбившийся в комок воздух, а перед глазами запрыгали мелкие красные брызги.
Две или три секунды машина кренилась на нос, грозя встать на попа, потом в ней что-то сдвинулось, словно бы переместился центр тяжести, и жигуленок пополз назад, хлобыстнулся на оба задних колоса.
Мотор машины заглох.
С полминуты Лена сидела за рулем неподвижно, стараясь понять, что же с нею произошло, где она допустила ошибку, – про лису Лена уже не помнила, потом помяла пальцами виски и, распахнув сумку, достала спиртовую салфетку, отерла лицо, глубоко вздохнула, словно бы собиралась нырнуть в холодную воду, и двинулась дальше.
1 января. Станция Гродеково. 1 час 00 мин. ночи
Верникову по-прежнему не спалось, тяжелый гул, наполнивший голову, сполз куда-то в затылок, вдавил череп в подушку; он тщательно жмурил глаза, сдавливал их, считал про себя слонов – «один слон, два слона, три слона» – до ста и обратно, но ничего не помогало, и он, вздыхая, пусто вглядывался в темноту и, хорошо зная, что старость – не радость, вспоминал прошлое.
В молодые годы он жил здесь, в этих краях, имел несколько охотничьих избушек, потом уехал на запад, с тачкой работал на Магнитке, строил социализм, затем охранял лес в Белоруссии, разводил зубров в Беловежской пуще – той самой, сыгравшей зловещую роль в развале великой страны, впрочем, Верникова это трогало мало, с той страной у него были свои серьезные счеты, – зимовал на Памире среди метеорологов, и уже в старости, седой, никем не узнанный, вернулся назад, в места своей юности.
Впрочем, кое-кто узнал его – бывший урядник-семеновец из туземной сотни Бембеев, монгол-барга, встретил как-то Верникова на оптовом базаре в Уссурийске, потянул за рукав:
– А ты, брат, не стареешь совсем, – сказал он, – ничуть не изменился.
– Это только в твоих глазах не изменился, Африкан, – Верников усмехнулся кисло, – спасибо тебе. А вообще-то меня никто, ни один человек еще не узнал, все смотрят, как на незнакомого, – Верников откашлялся. – Чем занимаешься? Социализм строишь?
– С пчелами на пасеке сижу.
– Надо бы медку у тебя натурального, – не искусственного, китайского, – купить.
– Приходи, я тебе без всяких денег трехлитровую банку наполню.
Верников записал на бумажке, где находится пасека Африкана, но потом бумажку эту потерял – засунул куда-то, или она сама растворилась в домашнем хламе, так что сладким медом Африкана Бембеева он не попользовался… А может, оно и к лучшему, что бумажка затерялась. Кто знает?
Больше Верникова никто не узнал – ни в Уссурийске, ни во Владивостоке, ни в Полтавке, ни в Китае, куда он на старости лет совершил пару челночных поездок.
Сейчас люди пошли не те – те, что были раньше, перевелись. Раньше даже для того, чтобы стрелять метче, под мушки винтовок подставляли свечку, чтобы мушка закоптилась… Тогда цель становилась видна лучше.
Ныне этого никто не делает. Патронов много, автоматы покорно рассеивают пули по пространству, словно семечки, прицеливаться особо не надо – веди стволом перед собой, и все.
А в пору верниковской молодости народ был штучный, ручного производства, ныне же людей просто снимают с конвейера, они бывают похожи друг на дружку, как шайбы, нарезанные с одной заготовки.
Верников подтащил к себе вторую подушку, лежащую рядом, натянул на голову: может быть, так удастся уснуть, с подушкой на голове? Есть люди, которым эта фига на макушке помогает… Вообще Верников всегда завидовал тем, кто умеет засыпать мгновенно, легко, – ему так заснуть не удавалось ни разу в жизни, все время он засыпал тяжело, с болью в висках, с щемлением в сердце.
Он зажато вздохнул – вот жизнь нескладная!
Вновь сосредоточенно, медленно, с трудом двигая губами, начал считать:
– Один слон… два слона, три слона… – Нет, сон не шел.
В самый канун Нового года, тридцатого числа, Верников выступал в двух сельских школах – вначале в одном селе, потом в другом, рассказывал про свою мятежную юность, когда спать приходилось с винтовкой в обнимку, да еще под подушкой держать наган на боевом взводе, ибо в критические моменты, когда приходилось оказываться лицом к лицу с врагом, все решали не секунды, не мгновения, а краткие миги, опережающие скорость звука – кто быстрее выстрелит, тот и окажется победителем.
У Верникова была ослепительная реакция – он стрелял быстрее других. Потому и остался жив.
– Потому я и остался жив, – пробормотал он слипающимися губами – сон, кажется, наконец-то начал брать его, – потому и остался жив…
Уже уснув, – во сне, тусклом и тревожном, – он вновь начал думать о себе и своем прошлом. В конце концов он может уже не таиться, прошлое осталось позади, бояться ему теперь нечего, те люди, которых надо было бояться, находятся на том света. С того света они ни показаний дать не могут, ни отпечаточки пальцев прислать…
Недавно он услышал анекдот – в одной школе выступал участник Гражданской войны, которого представили как соратника легендарного Чапая.
– Расскажите о своих встречах с Василием Ивановичем Чапаевым, – попросили его любознательные школяры.
Ветеран вдохновенно огладил усы.
– Дело, значит, было так, – сказал он. – Лежу я за пулеметом, лента заправлена в патроноприемник, жду… Смотрю, через реку, через Урал кто-то плывет, ну, я приложился к пулемету, прицелился получше и дал очередь. Вот и все. Больше я с Василием Ивановичем Чапаевым не встречался.
Верников рассмеялся во сне. – ему все-таки удалось уснуть окончательно, –
