— Пиво! — вскричал глазговский голос. — Как бы не так! Могу вам доложить, что в клубе осталось всего восемь бутылок. А мы здесь в первый раз видим британский флаг, уж, наверное, тот, кто пришел под этим флагом захочет попробовать пивца.
Такое предположение, хотя и найдено было публикой правильным, однако не очень-то понравилось. С некоторого времени само слово пиво стало каким-то печальным звуком в клубе, и вечера проходили в скучных торговых расчетах.
— Хевенс пришел! — крикнул кто-то, видимо радуясь предмету для разговора. — Что вы думаете об этом судне, Хевенс?
— Я не думаю, — возразил Хевенс, толстый, белокурый, холодный, досужий англичанин, одетый в безукоризненный полотняный костюм, старательно возясь с папироской, — я не думаю, а знаю. Об этом судне меня известили Дональд и Эденборо из Аукленда. Я сейчас туда и отправляюсь.
— Да что это за судно? — спросил старый моряк.
— Не имею понятия, — ответил Хевенс. — Так, зафрахтовали какое-нибудь первое попавшееся.
Он безмятежно продолжал свой путь и скоро уселся в шлюпку, которой управляли суетливые канаки. Он осторожно уселся, чтобы как-нибудь не запачкаться, и, отдавая приказания таким голосом, как будто сидел за обеденным столом, понесся к шхуне.
Загорелый капитан встретил его на шкафуте.
— Меня о вас известили, — сказал ему Хевенс. — Я Хевенс.
— Да, сэр, — отвечал, пожимая ему руку, капитан. — Пожалуйте вниз; там вы повидаетесь с владельцем судна, мистером Доддом. Только осторожнее, у нас недавно красили.
Хевенс спустился вниз по ступеням в большую каюту.
— Мистер Додд? — обратился он к маленькому бородатому джентльмену, который писал, сидя у стола. — О, да неужели это Лоудон Додд?
— Он самый, дорогой дружище, — ответил мистер Додд, живо и с самым дружественным чувством вскакивая с места. — Я и сам думал, что буду иметь дело с вами, когда увидел ваше имя в бумагах. Да вы ничуть не изменились, все такой же мирный, спокойный, свеженький британец.
— Могу вам ответить такой же любезностью, потому что вы сами стали еще британистее, — ответил ему Хевенс.
— О, я ничуть не переменился, — сказал Додд. — Эта красная салфетка наверху мачты совсем не мой флаг, а моего компаньона. Он не умер, а уснул. Вот он, — прибавил он, указывая на бюст, который составлял одно из многочисленных неожиданных украшений этой необычайной каюты. Хевенс вежливо всмотрелся в бюст.
— Прекрасный бюст, — сказал он. — И очень изящный господин.
— Да, славный малый, — сказал Додд. — Теперь он расстается со мной. Вот тут и все его капиталы.
— Мне кажется, что у него не ощущается особенной скудости в средствах, — сказал Хевенс, с возрастающим изумлением оглядывая каюту.
— Деньги его, вкус мой, — сказал Додд. — Вот эта этажерка черного ореха — старинная, английская. Книги все мои, а этажерка во вкусе французского ренессанса. На эту вещь у нас все заглядываются. Зеркала — настоящие венецианские; вон там, в углу, превосходное зеркало. Эта мазня красками и его, и моя, а глина — моя.
— Как глина? Что такое? — недоумевал Хевенс.
— Да вот эти бронзовые штуки, — сказал Додд. — Я ведь начал жизнь с того, что сделался скульптором.
— Ах, да, я что-то такое припоминаю, — отозвался его собеседник. — Потом вы, кажется, еще говорили, что заинтересованы в какой-то недвижимости в Калифорнии?
— О, я так далеко не заходил, — сказал Додд. — Заинтересован!.. Вовлечен, впутан, это еще пожалуй. Ведь я рожден артистом и ничем, кроме искусства, никогда не интересовался. Если б мне завтра снова пришлось наполнять эту старую шхуну, я, вероятно, опять в нее нагромоздил бы то же, что вы сейчас видите.
— У вас это все застраховано? — спросил Хевенс.
— Да, — ответил Додд. — Нашелся один дурак в Сан-Франциско, который нас страхует и ходит к нам за получением премий, словно волк в овчарню; но рано или поздно мы войдем к нему в милость.
— Ну-с, я полагаю, что мой груз в порядке? — сказал Хевенс.
— О, я полагаю! — ответил Додд. — Хотите взглянуть на документы?
— Знаете, отложим до завтра, — сказал Хевенс. — Теперь вас ждут в клубе. C'est l'heure de l'absinthe [2]. Ведь обедаете со мной, Лоудон?
Додд изъявил согласие. Он не без некоторого затруднения напялил свой белый сюртук; он был человек средних лет и благоденствующий. Он привел в порядок свои усы и бороду перед венецианским зеркалом, взял широкополую поярковую шляпу и поднялся на палубу.
Кормовая шлюпка уже ждала его, стоя вдоль судна. Это было изящное суденышко с мягкими сиденьями и полированными деревянными частями.
— Садитесь за руль, — сказал Лоудон. — Вы лучше знаете место, где высадиться.
— Я не люблю править рулем на чужой лодке, — возразил Хевенс.
— Ничего, беритесь-ка за румпель, — сказал Лоудон, спокойно усаживаясь.
Хевенс без дальнейшего протеста взялся за руль.
— Я, признаюсь, не могу понять, какая вам будет прибыль от этого судна? — сказал он. — Начать с того, что оно велико для торговли. Притом у вас тут все так устроено на широкую ногу.
— Право, не знаю, какая будет прибыль, — сказал Лоудон. — Я никогда и не претендовал на деловитость. Мой компаньон ликует. Деньги — его, как я вам уже говорил. Я только так, помогаю.
— Вам больше нравится каюта да койка, правда? — пошутил Хевенс.
— Да, — ответил Лоудон. — Это нехорошо, но это правда, что я больше люблю каюту.
Солнце закатилось, когда они были еще в лодке. С военного корабля раздался выстрел, возвещающий о закате, и на нем подняли французский флаг. Когда они выходили на берег, настала уже тьма. «Cercle International», как величал себя местный клуб, начал мало-помалу выделяться из тьмы огнями своих ламп. Начались наилучшие часы из двадцати четырех в сутках. Противная, ядовитая нукагивская муха понемногу сбавляла свою назойливость; потянуло прохладненьким вечерним ветерком; клубные посетители собирались в компанию провести вместе «час абсента». Мистер Лоудон Додд был представлен решительно всем: самому коменданту, господину, с которым он удостаивал играть на бильярде (купцу с соседнего островка, почетному члену клуба, некогда плотнику на американском судне), портовому доктору, жандармскому бригадиру, фермеру, производителю опиума, каждому белому, которого судьбы торговли или случайности дезертирства с судна закинули на набережную Таи-О-Хае. И каждый отнесся к нему с отменной любезностью, потому что он обладал располагающей внешностью, мягкими манерами, редкой общительностью и свободно изъяснялся по-французски и по-английски. Теперь он, имея под рукой одну из оставшихся в клубе последних восьми бутылок пива, сидел за столом на веранде, представляя собой центр сплотившейся вокруг него оживленной группы.
