Мрачные мысли угнетали Мак-Вея, когда он направлял свою Упряжку по льду на юг. Он боялся за Пелетье. Если бы Пелетье удалось хоть изредка видеть солнце!
На второй день он остановился около запаса рыбы, который они сделали ранней осенью для корма собак. До второго запаса он доехал на пятый день, а шестую ночь провел в эскимосской юрте на Эскимосском мысу. К вечеру девятого дня он прибыл в форт Черчилл, проезжая в среднем по пятидесяти миль в день.
Когда люди являлись с Фелертона, они больше походили на мертвецов, чем на живых людей, если они отваживались на это путешествие зимой. Лицо Мак-Вея совершенно облупилось от ветра. Глаза покраснели. Судороги сводили его, как бегуна после пробега. Он проспал, не шелохнувшись, двадцать четыре часа в теплой постели. Когда он проснулся, то с яростью накинулся на старшего офицера, давшего ему проспать столько времени. Он съел три обеда и с быстротой молнии закончил все свои дела.
Сердце его преисполнилось радостью, когда он снова достал из мешка девять писем для Пелетье, надписанных одним и тем же тонким девическим почерком. Для него самого не было ни одного — то есть ни одного в таком роде, как получил Пелетье. И болезненное чувство одиночества сжало ему грудь.
Он тихонько засмеялся, решив нарушить закон. Он распечатал одно из писем к Пелетье, последнее, и спокойно прочитал его. Оно было полно нежной прелести девической любви, и красные глаза Мака наполнились слезами. Потом он сел к столу и написал ответ. Он рассказал девушке о Пелетье и сознался, ей, что распечатал ее последнее письмо.
В его письме было важно одно — он писал, какой бы был великолепный сюрприз для больного (только вместо больного он написал одинокого), если бы будущей весной она приехала в Черчилл и вышла за него замуж. Он запечатал письмо, передал начальнику пакет, уложил лекарства и припасы и приготовился к обратной дороге.
В это самое время в Черчилл явился метис, охотившийся за белыми лисицами около Эскимосского мыса и исполнявший, иногда некоторые поручения для поста. Он принес известие, что в десяти милях к югу от реки Магузы видел белого человека и белую женщину. Эта новость взбудоражила Мак-Вея.
— Я остановлюсь у эскимосов, — сказал он начальнику. — Надо расследовать это. Я никогда не слышал о белой женщине севернее шестидесятого градуса в этой стране. Это, наверное, Скотти Дин.
— Не слишком похоже, — возразил начальник. — Скотти высокий, прямой, сильный человек. А Куляг говорит, что тот человек не выше его ростом и ходит сгорбившись. Но, во всяком случае, если там есть белые, это интересно разузнать.
На следующее утро Мак-Вей выехал на Север. Вечером на третий день он был в эскимосской деревне, состоящей из полдюжины юрт. Вождь ее, Бай-Бай, ничего не мог сообщить. Мак-Вей дал ему фунт ветчины, и в благодарность за великолепный подарок Бай-Бай сказал, что не видел белых людей.
Мак-Вей дал ему еще фунт, и Бай-Бай прибавил, что и не слышал ни о каких белых людях. Он смотрел на Мак-Вея безжизненным взглядом моржа, пока Мак-Вей объяснял ему, что на следующее утро пойдет в глубь страны на поиски белых людей, о которых он слышал. В эту ночь среди снежной метели Бай-Бай исчез со стоянки.
Мак-Вей оставил собак в эскимосской юрте, а сам на рассвете арктического утра, которое немногим лучше ночи, отправился на лыжах к северо-западу. Он собирался идти в этом направлении, пока не пересечет пустынную равнину, а потом описать широкую дугу, которая приведет его на следующую ночь опять к эскимосскому лагерю.
Его сразу закрутила метель. Он потерял следы лыж Бай-Бая за сто шагов от юрт. Весь этот день он искал в защищенных местах какие-нибудь признаки стоянки или следы саней. К середине дня ветер стих, небо прояснилось и в наступившем затишье мороз так усилился, что деревья трещали с грохотом ружейных выстрелов.
Он остановился разложить костер из хвороста и поужинал, когда над головой у него начали загораться звезды. Настала светлая ясная ночь. К югу далеко от него простиралась полоса лесов. К северу на триста миль леса не росло. На этой полосе не было никакой жизни, а, следовательно, не могло быть и никаких звуков. На западе длинным пальцем в десять миль шириной протянулась голая равнина, и ее должен был пересечь Мак-Вей, чтобы достичь лесистой местности по ту ее сторону.
Именно на этой равнине он больше всего надеялся найти следы. Окончив ужин, он закурил трубку и сел с ней спиной к костру, всматриваясь в пустую равнину. Неизвестно почему, он испытывал странное и неприятное волнение; ему хотелось, чтобы хоть одна из его усталых собак была здесь с ним.
Он привык к одиночеству. Он смеялся над такими вещами, которые сводили с ума других людей. Но на этот раз с ним происходило что-то, чего он никогда раньше не знал, что-то пробирало его до самой глубины души, и пульс его бился быстрее. Он думал о Пелетье, лежащем в лихорадке, о Скотти Дине и о самом себе. В сущности, большая ли разница между ними тремя?
В отблеске огня перед ним медленно возникали картины. Он видел Скотти, человека, за которым охотятся люди, человека, ведущего напряженную борьбу, чтобы спасти себя от виселицы. Потом он видел Пелетье, умирающего от болезни, вызванной одиночеством. А за ними двумя из мрака выступило на мгновение, точно бледная камея, еще одно лицо — лицо девушки. Но оно сейчас же исчезло. Втайне от самого себя он надеялся, что она все-таки напишет ему. Но она забыла его.
Он вскочил на ноги с тихим смехом, радостным и грустным в то же время. Он вспомнил о верном сердце, ожидающем Пелетье. Привязав лыжи, он побежал по равнине. Он бежал быстро, внимательно глядя вперед. Ночь становилась светлее, звезды горели ярче. Скрип его лыж был единственным звуком, нарушавшим тишину, кроме тонкого, однообразного свиста северного сияния в небе, который напоминал ему визжащий звук стальных полозьев по твердому снегу.
За отсутствием звуков ночь над ним начала наполняться призрачной жизнью. Его тень кивала и гримасничала перед ним, и кривой куст, Казалось, шевелился. Глаза его быстро и вопросительно обежали все вокруг. Он убеждал себя, что все равно не увидит никого, но какой-то непонятный инстинкт пробуждал в нем подозрительность.
Через определенные промежутки времени он останавливался, прислушивался и принюхивался, не потянет ли в воздухе запахом Дыма. Он начинал все больше и больше походить на хищное животное.
Последние кустики остались позади. Впереди ни одна тень не мелькала на открытом просторе. Таинственные шорохи доносились с Севера с легкими вздохами ветра.
Вдруг он остановился и сжал рукой свою винтовку. Что-то, не похожее на ветер, родилось в ночи. Он сдвинул шапку с ушей и прислушался. И он услышал это вновь — далекий, тонкий свист полозьев.
