сил. И чувствовал, что от этой страшной галлюцинации он уже не в состоянии избавиться. Что если это немедленно не прекратится, если никто не придёт ему на помощь, сердце его не выдержит этого нечеловеческого напряжения и дикого страха и разорвётся…
Он вздрогнул от чьего-то прикосновения и открыл глаза. Рядом, укладываясь спать, возился Паша. Вздыхал, кряхтел, пыхтел, бормотал что-то и вполголоса матерился, не в силах разобраться со своей постелью. Юра сразу же понял, что он в стельку пьян, но всё равно рад был видеть его, так как именно приход товарища избавил его от кошмарного сновидения, от которого у него, как ему казалось, едва не остановилось сердце. Перед глазами у него ещё какое-то время носились чёрные тени привидевшейся ему жути, пока не рассеялись окончательно. Но в памяти остался таинственный пугающий образ, вынырнувший из ночной тьмы и туда же вернувшийся. Вот только надолго ли?..
Паша тем временем наконец улёгся. Однако долго ещё не мог успокоиться, ворочаясь с боку на бок, испуская протяжные вздохи и ворча что-то себе под нос. А затем, повернувшись к напарнику, дыхнул на него таким мощнейшим ядрёным перегаром, что тот едва не задохнулся.
– Ну, блин! – воскликнул Юра, скривившись и невольно подавшись в угол палатки. – Что за сивуху вы там лакали? Это ж отрава какая-то!
Паша хмыкнул, почмокал губами и нетвёрдым, заплетающимся языком проговорил:
– Да номано… Клёвый выпивон… Пробирает до костей… Ты зря не попробовал… те б понравилось… И ребята хорошие, душевные… Выпивохи зна-атные!
Будто в подтверждение его слов, ночную тишину, так неожиданно пришедшую на смену стоявшему тут ещё совсем недавно гаму, вдруг разорвал пронзительный, с истеричной ноткой пьяный вопль:
– Иди в жопу!!! Я не хочу спать!
Паша тихо рассмеялся и, вскинув кверху большой палец, пояснил:
– Это Кирюха. Вот такой парень!.. Главный забулдыга тут… Практически не просыхает… Отличный поц!
Из темноты ещё некоторое время доносились два одиноких голоса – сбивчивые, отрывистые Кирюхины выкрики, делавшиеся, правда, всё тише и невнятнее, и частый приглушённый говор, почти шёпот, – очевидно, кто-то, более трезвый и адекватный, убеждал неуёмного Кирюшу идти спать. И, судя по всему, убедил: их голоса, понемногу утихая и отдаляясь, в конце концов совершенно заглохли.
Друзья, задумавшиеся вдруг о чём-то, тоже притихли и, казалось, через минуту-другую стали засыпать. Но внезапно Паша, лежавший – чтобы не дышать тяжёлым перегаром на приятеля – спиной к нему, довольно отчётливо и внятно, насколько это было возможно в его состоянии, произнёс:
– Он придёт! Я чувствую это… И убьёт нас всех! Никто не спасётся…
Юра, у которого от этих слов холодок пробежал по спине, ничего не ответил, притворившись спящим. Безрадостные, тревожные думы нахлынули на него с новой силой, исчезнувший было жуткий образ из недавнего сновидения предстал перед ним вновь, может быть, не такой яркий и реальный, как во сне, но не менее пугающий и отталкивающий. Стоявшая вокруг мёртвая, непроницаемая тишина, которой он так желал недавно, стараясь заснуть, теперь беспокоила и угнетала его. Он чувствовал, думал, предполагал, что в этой тишине, в этой тьме затаилось что-то чёрное и зловещее, как сама ночь, ждущее своего часа, чтобы выйти из мрака и обрушиться на них всей своей безмерной, неодолимой мощью…
И – случайно или нет, – как бы в ответ на его мысли, откуда-то издалека вдруг донёсся, будто из-под земли, глухой протяжный рёв. Точь-в-точь такой, который они слышали позапрошлой ночью в лесу. Только не такой отчётливый, более приглушённый и далёкий. Но это был именно он, никаких сомнений быть не могло, Юра узнал бы этот звук из тысячи других. И это уже был не сон, всё происходило наяву, этот принёсшийся из беспредельной тёмной дали дикий рёв могли бы услышать – а возможно, и услышали – все, кто ещё не спал в этот полночный час.
Паша, во всяком случае, услышал. Он на мгновение замер и напрягся, а после того как в ночной тиши растаяли последние отзвуки звериного рыка, повернулся к напарнику и, подняв указательный палец, с дробным нервным смешком вымолвил:
– Слыхал? Вот она, смертушка наша, рядом бродит… Всё ближе к нам подбирается, родимая…
И снова Юра промолчал. Сказать ему было нечего. Мысли в голове мешались и путались. Сердце учащённо билось в стеснённой груди. Всё тело вдруг объяла невероятная слабость, как если бы смерть, как и сказал Паша, и впрямь приблизилась к ним вплотную и он уже ощущал её тяжкое, тлетворное дыхание.
Так они в конце концов и заснули – в угнетённом состоянии, в расстроенных, смятенных чувствах, полные мрачных предчувствий и с глубоко засевшим в душах мертвящим, липким страхом.
VIII
Приятелей разбудили гулкие, сухие, резавшие слух металлические удары – именно так дежурные каждое утро будили обитателей лагеря. Которые, пробушевав до поздней ночи, спали непробудным сном и не спешили выбираться наружу. Но дежурные были неумолимы и продолжали упрямо колотить железякой о железяку до тех пор, пока в палатках не обнаружилось шевеление и наружу не высунулись первые хмурые, заспанные лица. И только после этого, постукав для порядка ещё минутку, дежурные наконец угомонились и невыносимый металлический трезвон стих.
Однако тишина всё равно не наступила. Её нарушал невысокий коренастый субъект солидного возраста и довольно странного вида – он был в шортах, с голым дрябловатым торсом и жидкой козлиной бородкой, – расхаживавший перед палатками и оглашавший окрестность протяжными заунывными возгласами:
– Дети Ярославовы, вставайте! Вы поглядите только, какая погодка сегодня. Благодать! Выползайте, сони, на свет божий. А то так и царство небесное проспите…
Слушая эти призывы, смахивавшие на какую-то диковинную языческую молитву, Юра, не спавший уже некоторое время, недовольно поморщился и пробормотал:
– Что это за идиот там голосит?
– Это Рыгорыч, – ответил Паша со слабой сонной улыбкой. – Препод ихний… Городской сумасшедший. Но безвредный.
– Ну и на том спасибо, – проронил Юра и закрыл глаза, по-видимому намереваясь поспать ещё немного.
Однако прерванный сон улетучился и не желал возвращаться, несмотря на все Юрины попытки снова окунуться в его объятия. Но даже и без сна приятно и уютно было лежать с закрытыми глазами в тёплом спальном мешке, прислушиваясь к многообразным звукам пробуждавшегося лагеря. Рыгорыч в конце концов умолк, но на смену ему пришли не менее звучные и раскатистые голоса, которых с каждым мгновением становилось всё больше и которые постепенно сливались в неумолчный монотонный гул, похожий – Юре опять невольно пришло на ум это сравнение – на гудение пчелиного улья.
У Паши, похоже, тоже не было особого желания расставаться
