15 мин. ночи
Коряков взял чуть правее и продвинулся в толще снега, будто в некой лаве, метра на два. Лебеденко вытравил веревку, подобрал обвисшую часть – веревка должна все время находиться в натянутом состоянии.
Лейтенант скинул с руки перчатку, подышал на пальцы, потом подышал перед собой, словно бы хотел отогнать растекающийся снег от себя, освободить место для дыхания. Коряков стал спускаться в снеговой колодец.
Нарушитель находился где-то недалеко, также сидел в снегу, – замерев, стиснув зубами дыхание, боясь пошевелиться, чтобы не оказаться засыпанным. Коряков уже ощущал его, – ощущал не только обостренным нюхом своим, чувствовал даже кожей, остывшим на морозе лицом, всем, чем он был начинен. Имелась сейчас у лейтенанта только одна цель – как можно быстрее изловить чужого человека, оказавшегося на здешней земле незаконно, ничто иное для него в эти минуты не существовало, даже красивая девушка Лена, и та перестала существовать.
Прислушался – не раздастся ли где-нибудь в снежной толще, в глубине ее посторонний звук?
Ни шороха, ни движения, ни шевеления, ни скрипа со скребками он не засек, вновь подышал себе на пальцы.
Надо было искать этого деятеля. Иначе он погибнет – это раз, и два – в работе заставы появится длинный жирный прочерк – упущенный нарушитель.
Это большой минус, за который по голове не погладят.
Лейтенант дернул за веревку, прося напарника, чтобы тот дал небольшую слабину, ногой в снегу нащупал мерзлую земляную выбоину, твердую, как камень, второй ногой пробил дыру в снеговой стенке, пожалел, что у него с собою нет лопатки.
Простая саперная лопатка здорово бы помогла. Но не положены саперные лопатки пограничникам, не их это оружие.
Если раньше в голову приходили разные мысли, воспоминания, в мозгу, словно бы рождаясь сами по себе, рисовались разные картинки, то сейчас ничего этого не было – все, похоже, выела усталость, осталась пустота, – в голове пусто, в ушах стоит звон, в висках колотятся неприятные громкие молоточки, в мышцы натекла некая осенняя вялость, чем дальше – тем больше охолодевшие пальцы совсем не чувствуются, и вообще, скоро наступит момент, когда он не будет ощущать ни боли, ни холода, ни усталости. Это плохо.
Но если сам Коряков не погибнет, не завалится, уцелеет в этой гонке, то нарушитель вряд ли уцелеет, вот ведь как, он обречен, поэтому долг лейтенанта – спасти его. Задержание – это уже дело второе.
Хоть и не приходило ничего в усталую голову лейтенанта, а он неожиданно вспомнил старика Верникова, которого на всех официальных толкучках преподносили как героя Гражданской войны. И старик принимал это как должное, горделиво выпячивал худую узкую грудь, украшенную многочисленными орденскими планками. Правда, орденов там не было – были лишь матерчатые обозначения медалей, самых разных, которых ныне развелось столько, что пальцев рук у всей заставы не хватит, чтобы сосчитать, – Верников сами медали не носил, слишком их много, а колодки носил.
В последнее время что-то стало тревожить в этом старике, была сокрыта в Верникове некая загадка, тайна, которую никто еще не распечатал. В каком направлении вести поиск, чтобы ее распечатать, Коряков не знал. Обратиться к кому-нибудь из старших – смешно это и грешно. Корякову просто-напросто запретят этим заниматься, да еще какой-нибудь ретивый дядя командир пальцем у виска покрутит:
– Ты чего, парень, совсем сдурел, чтобы заслуженного человека, ветерана в неблаговидном прошлом подозревать? Выбей это из головы. А теперь – кр-ругом! Шагом марш отсюда!
Вот чем все закончится.
Коряков никак не мог понять, где же все-таки находятся корни этой глубокой сосущей тревоги… Словно бы старик Верников представляет для него опасность, хотя опасности он представлять не мог чисто физически: Верников хоть и крепок на вид, хоть и подвижен, и голову старается держать прямо, а внутри он уже сопрел, ни одной живой детальки, ни одной прочной перегородки не осталось, все основательно съедено временем, – и все-таки от него исходила некая опасность.
Лейтенант перевел дыхание – все это время он не переставал работать, ни один миг не был упущен, растрачен впустую, он спускался все ниже и ниже в глубокий серый лаз, сверху не него сыпалась твердая стеклистая крупка, струилась опасно, запечатывала воронку.
О том, как он будет выбираться из этой норы, лейтенант не думал – просто не хотелось об этом думать, главное, чтобы не отвязался конец, на котором он висел, а там все будет в порядке. Дюжий контрактник Лебеденко вытащит его. Если у Лебеденко не хватит сил, то поможет Найда, она тоже дюжая.
Важно, чтобы нарушитель оказался в этой норе, если окажется в соседней, то до него будет не добраться – так там и останется.
Ему показалось, что он слышит далекий тугой звон реки Суйфун, скрытый провальной глубиной, вот суровый железный звук смягчился, сделался ровным, сквозь толщу снега просочился влажный запах. Лейтенанту почудилось, что пахнет весной, он закрутил головой обрадованно, растянул в улыбке смерзающиеся губы, – весну он любил, – перед глазами у него сделалось светло, и он услышал брачные всхлипывания фазанов.
Весной фазаны сидят тут под каждым кустом и занимаются любовью, на дорогу выбегают прямо перед машинами и застывают ошеломленно – в брачную пору им весь мир кажется величиной в овчинку, фазаны влюбляются во все – в небо, в воду, в людей, в землю, в деревья, в сады, которые по весне распускаются вольно, украшают Приморье (на самом море, на просоленных берегах, они распускаются на две недели позже), в воздух здешний, в сопки. Влюбленные птицы бывают слепы, как люди.
Впрочем, сами люди бывают хуже птиц, влюбленные, они бывают еще и глухи и вообще ничего не замечают… Коряков остановился на несколько мгновений, погрел руки, потом дернул веревку и продолжил движение вниз, одолел одну полку, затем другую и остановился вновь…
1 января. Контрольно-следовая полоса. 3 час. 25 мин. ночи
Все группы, вышедшие с заставы на поиск нарушителя, цели не достигли, все до единой – нарушитель словно бы сквозь землю провалился. Капитан Шемякин уже обдумывал объяснительный рапорт, который придется писать на имя командира отряда, оправдываться, – хуже нет писать такие рапорты, – морщился, будто на зубы ему попал дичок кислой даурской груши, и продолжал прочесывать пространство, прочно скрытое пургой.
1 января. Застава № 12. 3 час. 25 мин. ночи
Лена вернулась с тетей Диной в пустой, по-сиротски затихший зал канцелярии, где был накрыт стол. Странное, тяжелое и гнетущее впечатление производят такие столы: будто людей вывели из зала и оставили где-то в заколдованном, словно вымерзшем пространстве.
– Ну, по шампанскому, – голосом знакомого актера предложила тетя Дина, – молодец, что не уехала. Представляешь, как бы ты обидела парня, если бы уехала? А он у нас очень хороший, может быть, даже лучший на заставе.
Она налила шампанского.
Из комнаты связи
