Женщины в испуге переглядывались. Не обращая внимания, Николай бросился в угол, где работала замеченная им женщина, и остановился в нерешительности.
— Женечка! Это ты? — выкрикнул он.
Женщина искоса подозрительно посмотрела на обросшего, в лохмотьях старика, потом подошла поближе, присмотрелась.
— Николай! Боже мой!
— Я, я, Женечка!
Женя бросилась ему на шею, стала целовать.
— Господи! Жив ты?
— Жив, жив! Я — в лагере. На работу привезли…
— Меня тоже схватили в городе и пригнали сюда, — торопливо говорила Женя.
— А ты где сейчас живешь?
— В Минске, у подруги. Гитлеровцы в деревне меня все разыскивают. Тебе, Николай, нужно бежать, обязательно бежать, к партизанам…
Женя сообщила Николаю адрес, где он может найти ее, и они разошлись.
Подбежавший конвоир заметил, как Алексеев выходил из подвала. Он подозвал его и что-то начал спрашивать. Алексеев не понял. Тогда конвоир ударил его резиновым шлангом. Николай отскочил в сторону и, вбежав в уборную, стал наблюдать за немцем-конвойным. Гитлеровец зашел в подвал, где работали женщины. И только через часа два он вывел из хранилища женщин и повел их к проходной будке.
Когда женщины подходили к воротам, Николай бросился из уборной к забору. Ему удалось незаметно вскарабкаться на него и перевалиться на другую сторону. Упал, немного ушибся, но быстро вскочил, осмотрелся. Как будто спокойно… Рядом были развалины разрушенного дома. Туда и побежал Николай. За ним никто не гнался. Он кое-как поправил на себе рваную шинель и наугад пошел к окраине города. По дороге встретилась средних лет женщина. Она тоже спешила куда-то.
— Каким путем быстрей выйти из города и не напороться на немцев? — спросил Алексеев.
— Милый, да немцы везде есть, — ответила женщина, — трудно будет пробраться. Тут вчера двоих поймали, сразу убили. Иди, милый, прямо. Но лучше дождался бы где-нибудь вечера…
Женщина вытерла кулаком слезы и пошла своей дорогой. Алексеев пошел своей. Неожиданно она обернулась и крикнула:
— Милый человек, подожди! — и быстро подбежала к нему. — Латка-то пленного на шинели пришита у тебя, давай я сорву ее.
— Ой, спасибо! — поблагодарил Николай. — Пожалуйста, сорвите, — я и забыл про нее…
Женщина молча сорвала с его шинели метку и, также ничего не говоря, отправилась дальше. Николай прошел задворками весь Грушевский поселок, вышел на окраину Минска. «Ну, пронесло», — подумал он. День был холодный, дул пронизывающий ветер. От волнения Николай дрожал, его бросало то в холод, то в жар. Но нужно было идти, гитлеровцы могли его обнаружить. Собрав последние силы, Алексеев двинулся в путь, стараясь отойти подальше от города.
Вдруг впереди показались три эсэсовца с автоматами.
Алексеев свернул на тропинку, ведущую влево от дороги. От страха подкашивались ноги.
— Э-э, камрад![11] — закричал один немец и снял с плеча автомат, другой наставил на Николая винтовку.
Николай остановился. Ему ничего не оставалось делать, как только идти к ним. Тот, что был с винтовкой, заговорил на ломаном русском языке:
— Зачем здэс ходыт? Бежат с плену?
— Нет, пан, я ходил вон в ту деревню просить хлеба. Меня отпустил офицер. Иду обратно.
— А где твоя хлеб? Показайт!
— Я съел. Нету хлеба, дали очень мало.
Гитлеровец со всего размаха ударил Николая в грудь прикладом винтовки. Алексеев потерял сознание, упал, но быстро очнулся.
— Подымайтс, большовик!
Немцы бросили Алексеева в кузов машины и доставили в Минск в комендатуру. Но там его держать не стали, а отвезли в лагерь пленных в Масюковщину. К несчастью, в проходной караульного помещения стоял часовой-гитлеровец, от которого Николай убежал из подвала картофелехранилища. Увидев Алексеева, он завопил:
— Швайн, швайн![12]
Охранники схватили Николая, связали его, и комендант приказал дать ему тридцать палок. Алексеева насильно раздели, повалили животом на скамейку, привязали ноги и руки, и палач начал бить его резиновым шлангом.
Николай не кричал, а только, стиснув зубы, вздрагивал, пока не потерял сознание.
Очнулся Алексеев на второй день в бараке. Лежал он на полу.
Возле него сидели его друзья — Петр и Сергей. Потом к ним присоединились знакомые по Могилевскому лагерю Иван Гармаш и Иван Биндюк.
— Ну как, браток, чувствуешь себя? — спросил Иван Гармаш.
— Плохо, — с трудом ответил Николай.
Целую неделю Николай не мог подняться: все тело болело, горело огнем, нельзя было шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Друзья ухаживали за ним, кормили чем могли. А дни шли, сменялись длинными ночами сорок первого года…
Гитлеровцы начали распространять слухи в лагере, что солдаты фюрера заняли Москву, что сам Сталин находится в плену, что Красная Армия разгромлена. Но никто им не верил.
Через неделю Николай стал чувствовать себя немного лучше, хотя из ран еще сочилась кровь. Его не покидала одна-единственная мысль: бежать, бежать и только бежать…
Как-то Алексеев сказал об этом Ивану Гармашу.
— Ты должен окрепнуть. Понял? — ответил Гармаш. — А побег мы готовим. Когда будет пора, мы тебе шепнем.
Прошло шесть дней. С вечера начал моросить дождик, поднялся ветер. Ночь выдалась темной. Около полуночи Николай вздремнул. Вдруг кто-то толкнул его в бок. Алексеев проснулся, над ним склонился Иван Гармаш:
— Ну, Коля, пора! Выходим…
Гармаш осторожно двинулся к выходу из барака, Алексеев — за ним. Когда они вышли, Николай заметил, что за бараком уже стояла группа людей.
— За мной! — шепотом сказал Гармаш.
Пригнувшись, осторожно перебегая с места на место, минули еще один барак и очутились у неглубокого рва, заросшего бурьяном. Залегли. Неожиданно скользнул луч прожектора. По спине Николая пробежал холодок: хоть бы не заметили! Наступил последний решающий момент: жизнь или смерть. Гармаш с финкой, Биндюк, Васильев и Артеменков с камнями в руках, поползли к грибку, где стояли гитлеровские патрули, остальные оставались лежать в бурьяне.
Наступили тяжелые минуты. Все будто вросли в землю. Невдалеке раздался приглушенный стон. Алексеев услышал это, по-пластунски пополз на помощь товарищам. Пять метров… десять и вдруг сталкивается в бурьяне с Гармашом.
— Николай, это ты?
— Я, я, Ваня…
— Бери, тащи этого фрица в овраг, а я — мигом за другим…
Гитлеровские патрули были сняты без шума. Группа бросилась к проволочному заграждению. Там Гармашом был заранее сделан проход. Дождь усилился, с грохотом гудел в проводах ветер, ночь — хоть глаз выколи.
