— Николай, это ты?
— Я, я, Ваня…
— Бери, тащи этого фрица в овраг, а я — мигом за другим…
Гитлеровские патрули были сняты без шума. Группа бросилась к проволочному заграждению. Там Гармашом был заранее сделан проход. Дождь усилился, с грохотом гудел в проводах ветер, ночь — хоть глаз выколи.
Когда группа была уже в двухстах метрах от лагеря, в небо взвилась осветительная ракета, за ней вторая, третья… Завыли сирены, фашисты подняли тревогу. Застрочили пулеметы с охранных вышек.
— Уходите подальше, ребята! — почти закричал от досады Гармаш.
Николай пополз изо всех сил. Захватывало дыхание, сердце билось так, что казалось, вот-вот выскочит. А тут еще раненая рука… На мгновение притаился, осмотрелся — никого. Он поднялся и, пригибаясь сколько мог, побежал дальше, дальше от лагеря…
В полукилометре остановился, залег, чтобы перевести дыхание, и увидел почти рядом с собой Ивана Биндюка. Он тоже тяжело дышал и не мог проговорить ни слова. Николай так обрадовался товарищу, что почувствовал новый прилив сил.
— А где остальные?
— Видимо, в кусты побежали. А это плохо. Наверняка гитлеровцы оцепят кусты. Нужно уходить подальше в поле — и в лес… Гармаш, кажется, погиб. Он всех пропустил через заграждение, а сам хотел пройти последним. Но как только рванулся бежать, видимо, его ранило, и он повис на проволоке…
Весть о смерти Гармаша так ошеломила Алексеева, что у него горло сжалось от подступивших слез… Выстрелы стали раздаваться ближе. Беглецы поползли дальше. В небольшой ложбине наткнулись на Куценко. К рассвету они подошли к какой-то деревне; осторожно подползли по огородам к крайнему дому, в крыше сарая сделали лаз и пробрались на сеновал.
— Ну, кажется, на этот раз благополучно, — шепотом произнес Алексеев. — Здесь, похоже, безопасно. Отдохнем — и снова в путь…
Еще долго прислушивались к окружающим звукам беглецы. Они боялись, чтобы немцы не пустили по их следу собак. Но только было слышно, как тяжело вздыхала корова, лежавшая где-то рядом, да спросонья горланил петух.
Запах свежего сена действовал одурманивающе, сильно клонило ко сну. Стало светать. Вдруг скрипнули ворота сарая… Вошла молодая женщина с ведром в руках. Она подошла к корове и собиралась подоить ее. Николай понял, что это хозяйка, и, чтобы она не испугалась, если обнаружит беглецов, решил сам ее окликнуть.
— Хозяюшка! — позвал он тихо.
Услышав чей-то голос, женщина со страху все же выпустила из рук ведро.
— Хозяюшка, вы не бойтесь нас. Мы свои люди, бежим из немецкого плена…
Женщина посмотрела на странных людей и проговорила:
— О господи, голубчики вы мои, у нас же полно этих иродов в деревне! Как с вами быть? Вас могут схватить… Дарагенькие вы мои, подождите, я сейчас…
Она выбежала из сарая, закрыла за собой ворота и куда-то ушла. По команде Николая все слезли с сеновала и бросились к воротам. Корова от испуга поднялась, подошла к ведру, понюхала его и замычала. Потом уставилась выпуклыми добрыми глазами на оборванных незнакомцев и принялась спокойно жевать сено.
— Бежать надо, — всполошился Куценко.
— Да молчи ты! — цыкнул на него Николай. — Слышишь?
Где-то застрекотали мотоциклы. По дороге недалеко от сарая тяжело проносились грузовики. В соседнем дворе залаяла собака. Раздались выстрелы. Собака взвизгнула, потом опять начала лаять. Последовало еще два выстрела подряд, и собака затихла.
— Можа, вона до немцев пошла, бисова баба, — проговорил снова Николай Куценко.
— Сиди уж! — осадил его Иван Биндюк. — Без тебя тошно… Хочешь снова в лапы?
Биндюк недолюбливал Куценко. Тот всегда готов был «побалакать», порассуждать, и все впустую, а Иван Биндюк, кубанский казак, человек прямой, степенный, знающий цену слову, терпеть не мог пустую болтовню.
— Не может быть, чтобы хозяйка пошла к гитлеровцам. Ведь она же белоруска. А я этот народ знаю: погибнет, но не продаст, — уверенно ответил Биндюк.
— Идет, идет! — сообщил Алексеев. — Вон она. Одна.
Все притихли. Щелкнул запор, приоткрылись ворота. Вошла хозяйка с большим свертком в руках.
— Видно, дарагенькие, волновались… Вот все, что нашла из мужской одежды, — сказала она и протянула сверток Алексееву. — Переодевайтесь. До вечера побудьте в сарае. Может, и пронесет. А вечером я вас выведу отсюда.
Николай не удержался, схватил руку хозяйки, поцеловал.
— Большое вам спасибо!
— Да не за што, дарагенькие… А откуда же будете?
— Издалека. Один с Кубани, другой с Украины, а третий дальше всех — из Сибири.
— О господи! Может, и мой скитается где-то вот так…
— Ну нет, хозяюшка, ваш воюет, — успокоил ее Биндюк.
— Воюет, говоришь?
— Непременно! Иначе нельзя. Кто же воевать тогда будет?
— А немцы вопят, что с войной скоро покончат, все войска красных разбиты, Москву забрали…
— Это, хозяюшка, брехня, вы ей не верьте, — ответил Николай и поинтересовался: — А у вас в деревне немцев много?
— Очень много, очень много! Хаты позанимали, школу. У нашей хате нет, а у соседей офицер живет… Но вы, дарагенькие, переодевайтесь, а я принесу чего-нибудь вам поесть.
И хозяйка снова вышла из сарая. Вскоре она вернулась, принесла кувшин теплого молока, две буханки хлеба и кружку. А когда стемнело, огородами вывела Николая и его товарищей в безопасное место и показала дорогу в лесную деревушку Богатырево.
— Здесь кругом немцы, — предупредила она, — а на этой дороге их нет. Но смотрите: говорят, что тут недалеко, возле леса, днем дежурит какой-то полицай. Вот таких, как вы, вылавливает и немцам выдает. А некоторых на месте расстреливает. Много людей загубил этот ирод! Будьте осторожны, дарагенькие…
На следующие сутки беглецы дошли до Богатыревского леса. В густых соснах сделали привал. Нужно было решить, что делать дальше. Николай сказал:
— Скитаться вот так мы не можем… Нарвемся на немцев — и поминай как звали! Нужно искать партизан. Здесь они должны быть.
— Они, хлопцы, лучше пишли до мэнэ, на Черниговщину. Дома у меня тильки батько и маты… Микола наш так быстрее очуняе. Организуемость — и в партизаны, — сказал Куценко.
— Нет, — возразил Алексеев. — Иван как хочет, а я останусь здесь.
— Я тоже остаюсь с тобой, Коля, — заявил Биндюк.
— А я пийду на Черниговщину. Коли шо, не поминайте мэнэ лихом…
Куценко тут же ушел. Николай и Иван долго смотрели ему вслед.
