тут же, немедленно выложить собравшимся всё, что он видел, слышал и знал, поделиться с ними своими переживаниями и страхами, сделать их сопричастными тому загадочному и непостижимому, что не давало ему покоя, терзало и изматывало, почти сводило его с ума. Он собрался с духом и уже открыл было рот, чтобы поведать окружающим о том, что не укладывалось у него в голове и грозило довести его до помешательства.
Но не сказал ни слова. Взглянув на испитые, бессмысленные, искорёженные от пьянки лица своих сотоварищей, он, как неоднократно случалось и до этого, понял, что не с кем и не о чем тут разговаривать. Что он лишь даром потеряет время, пытаясь втолковать что-то этим одичалым, наполовину потерявшим человеческий облик субъектам, которые по непонятной причине, будто в насмешку, числились в каких-то там документах как научные работники.
Не издав ни звука и в очередной раз оставив свои откровения при себе, Паша вздохнул, покачал головой и, поднявшись, медленно побрёл к своей палатке, одолеваемый всё более тревожными и гнетущими раздумьями и чувствуя на душе тяжесть, от которой замирало сердце и перехватывало дух.
Вокруг костра снова сделалось тихо. Димины собутыльники, разбуженные сначала дракой Кирюхи с Лёшей, а затем воплями Белого, вновь сморенные дрёмой, стали один за другим отрубаться и уходить в астрал. Кирюха, возбуждение которого постепенно улеглось, сменившись отупением и скукой, смотрел кругом всё более рассеянным, осовелым взглядом, позёвывал и клевал носом. Наконец, видимо не желая засыпать прямо тут, на земле, поросшей худой чахлой травкой, с усилием поднялся и, ничего не говоря, чуть покачиваясь и поматывая, как болванчик, головой, побрёл прочь.
Дима поглядел ему вслед безразличным, лишённым выражения взором, перед которым начинала разливаться мутная колеблющаяся пелена – предвестие приближавшегося сна, после чего перевёл его на огонь. Тот, давно уже не поддерживаемый свежим топливом, понемногу хирел, тускнел и трещал уже не так весело, как прежде, а приглушённо, будто обиженно. Искры больше не разлетались кругом, окрестности не озарялись живым, мельтешащим сиянием, и ночная тьма, словно только этого и ждала, начала наступать на сжимавшееся освещённое пространство, без труда отнимая у света всё новые участки и мало-помалу подбираясь к валявшимся вокруг умиравшего костра неподвижным телам. Впрочем, тем уже было всё равно: сломленные непомерным количеством выпитого алкоголя, они спали как убитые, время от времени всхрапывая или постанывая во сне, что-то бормоча, чмокая губами и скрипя зубами. Спали, чтобы отдохнуть, подкрепить сном истощённые, измотанные за долгий беспокойный день силёнки и завтра, бодрыми, освежёнными, с новыми силами опять окунуться в водоворот пьяной, разнузданной, бесшабашной лагерной жизни.
А над всеми этими полубезжизненными, почти бездыханными телами, немного смахивавшими на трупы, в тусклом свете догоравшего пламени возвышался, вполне оправдывая своё прозвище, массивный, горообразный Дима, всё ещё восседавший, будто на троне, на своём бревне, бессильно уронив голову на грудь и сомкнув отяжелевшие веки. Он частенько засыпал так, твёрдо и грузно сидя на своём месте, точно капитан, оставшийся верным долгу и не пожелавший покинуть тонущий корабль, с которого давно сбежали менее крепкие духом и телом матросы. В его гаснущем сознании продолжали мелькать события минувших дней – суматоха с неудавшимся утоплением студентки, имя которой он уже забыл, а может быть, и не знал вовсе, ещё большее замешательство, вызванное приездом вельможного Игоря Саныча, драка не на жизнь, а на смерть Кирюхи с Лёшей, прерванная лишь благодаря его своевременному вмешательству, звериный вой Белого, в который уже раз увидевшего кошмарный сон…
При мысли о Белом Димины губы тронула слабая улыбка. Даже в полусне его развеселило воспоминание об этом любопытном персонаже, ставшем уже в определённых кругах притчей во языцех. Археологическая практика повидала, конечно, разных людей, но такого!.. Дима раздвинул губы ещё шире и качнул головой. Да, такие люди, как Белый, – истинное украшение любой гулянки, – вспыхивали в его утомлённом, понемногу отключавшемся мозгу последние рассеянные думы. – Без них и пьянка не пьянка, а так, унылое поглощение выпивки, сдобренное скучными, однообразными разговорами и плосковатыми скабрёзными шутками, над которыми все смеются через силу, будто по принуждению. Но появляется Белый, произносит всего несколько фраз, рассказывает парочку анекдотов, которых он знает бесчисленное множество, – и всё меняется, преображается, начинает играть яркими, свежими красками. И пошла-поехала настоящая вечеринка! Водка (или что-нибудь в этом роде) льётся рекой, пламя костра освещает красные, возбуждённые, искривлённые лица с раззявленными ртами и выпученными глазами, гремят звучные, всё более громкие и всё менее внятные голоса, то и дело прерываемые бурными всплесками смеха. И до глубокой ночи вся округа оглашается несмолкаемым гомоном и периодически вздрагивает от оглушительных взрывов дружного гомерического хохота.
И все, лежавшие в своих палатках и тщетно пытавшиеся уснуть, знали: Белый зажигает! Знали, даже не различая в шуме и гаме его голоса. Потому что никто другой не в состоянии одним своим присутствием внести такое оживление, такой кураж, так взбудоражить и раскочегарить всех, возбудить такое умопомрачительное, безбашенное, не ведающее пределов и меры веселье, которое невозможно утишить и усмирить никакими силами. И жалко, смешно и беспомощно выглядел в таких ситуациях ошалевший от бессонницы Рыгорыч, иногда прибегавший к костру и пытавшийся то просьбами, то угрозами усовестить и утихомирить взбаламученных, слетевших с катушек горлопанов, ничего уже не понимавших, не замечавших и не воспринимавших, кроме безраздельно владевшего ими духа разгула и пьяного ажиотажа…
Уже едва слышно потрескивал затухавший огонь. Раздавался храп и невнятное бормотание спавших сном младенцев археологов. Где-то вдали глухо громыхнул гром. И почти одновременно с ним вдалеке сверкнула белесая зарница. Из лесу порой доносились неясные ночные звуки, к которым все давно привыкли и не обращали на них внимания.
Но вдруг среди этих звуков более отчётливо и определённо выделился тихий монотонный свист…
Но Дима не придал этому значения. Он с блаженной улыбкой на пухлых влажных губах засыпал. И вот-вот окончательно заснул бы, если бы внезапно не услышал чью-то тяжёлую, медлительную поступь и глубокое хрипловатое дыхание. Приблизившись, шаги стихли. А дыхание продолжалось – шумное, протяжное, с лёгким присвистом. Дима поморщился – в нос ему ударил неприятный кисловато-потный запах. Желая выяснить, кто это тут дышит на него и так нестерпимо смердит, он, хотя и не без труда, приоткрыл один глаз.
Несколько секунд Дима смотрел неосмысленно и безучастно. Вероятно, ему казалось, что он видит сон и явившееся ему странное и жутковатое видение сейчас рассеется. «Ну вот, и я, видать, поймал свою «белочку», – подумалось ему. – «А ещё над Белым смеялся… Похоже, надо завязывать, пока не поздно…».
Но время
