— По бумагам я — Гаврский уроженец Гастон Дютруа, механик, имеющий весьма солидные связи… Например, в Роттердаме у меня родная сестра замужем за… парикмахером. Впрочем, к стыду моему, должен сознаться, что я ни разу в жизни не видал не только своей родной сестры, но даже почтенной мадам Дютруа, бывшей моей родной матерью, не говоря уже о папе Дютруа.
— Что ж из этого? Я, батюшка, сам английский, тьфу, британский гражданин Смит… Не в кличке суть.
— Вы так и не скажете нам, кто вы на самом деле, — умоляюще перебила Дина.
— Как ты тактична, Диди? — укоризненно остановил старик. — Быть может, мсье Дютруа почему-либо тяжело или неудобно сообщать своё русское имя! Мало ли что может мешать… воспоминания…
— Нет! Какие там воспоминания! — перебил Беляев, решившись. — История, заставившая меня удрать из Петербурга, настолько простая, несложная, настолько детская, что теперь, зрело обдумавши, я сам удивляюсь, как я мог тогда решиться эмигрировать из-за таких пустяков. А впрочем, что ни делается, то к лучшему!.. Я в этом лишний раз убедился.
— Вы имеете в виду своё новое призвание?
— Гм!.. Пожалуй!.. — слегка покраснел Беляев. — Хотя, собственно, я не смотрю на авиацию как на призвание. Это просто даёт мне деньги. В Лос-Анжелесе мне уже посчастливилось взять два довольно серьёзных приза — за продолжительность и за точность спуска. Но я вовсе не оставил намерения добиться официального диплома, если не удастся вернуться в Россию, тогда хоть под другой фамилией.
— А вы не оставили намерения вернуться на родину? — с интересом спросила Дина.
— Безусловно! Да вы сами можете судить, есть ли какие-нибудь веские причины мне особенно бояться.
Беляев в нескольких словах передал новым знакомым свою историю.
— Беляев!.. — задумчиво протянул Сметанин. — Те-те-те!.. Кто у вас родитель-то, вы говорите?
— Инженер-технолог.
— Ба, ба, ба… дай Бог памяти! — Сметанин постучал себе пальцем по лбу. — Белокурый, как и вы?
— Теперь он совсем облысел и усы седые. А в молодости был белокурым.
— Василий Андреевич?
— Вы его знаете? — изумился Беляев.
— Ещё бы не знать! Одного выпуска. Года два на Забалканском в меблирашках по одному коридору жили. Теперь небось и от дома-то этого кирпичей не осталось. Верх ещё деревянный был… Где он теперь, папаша-то ваш?
— В Воронеже. В земстве. У него там имение.
— Да, да! Чудные дела твои, Господи!.. Думал ли я, что Васьки Беляева, того самого, с которым мы вместе к родителям слёзные телеграммы после кутежей отправляли — за квартиру нечем было платить, этого Васьки сын — инженер, авиатор, да ещё дочь мою будет спасать! Чёрт его знает! Даже жутко, как вспомнишь.
— Времена меняются, — согласился Беляев, с беззлобной иронией вспоминая лаконическую телеграмму «Васьки», забывшего свои кутежи и оставившего его в Роттердаме на произвол судьбы без копейки денег.
— Папа! Будет тебе… Мы самого главного не спросили. Как же вам удалось спастись тогда, с парохода?
— Очень просто! Как спасаются все в таких случаях — случайно!
— А именно? — допытывалась Дина. — Нет, нет! Вы потрудитесь рассказывать всё по порядку!
— Да что ж, собственно, рассказывать?.. Ну… после того, как отвалила последняя шлюпка, мне удалось наконец поймать на аппарате «Британика». Он вас, судя по газетам, и снял с лодок. Ну-с, потом я спустился на мостик к капитану, так как не мог дозвониться его по телефону… Наткнулся на него и попал сапогом прямо в его мозг.
— Как в мозг? — удивлённо вскрикнули Сметанины.
— Да так. Бедняга выстрелил себе в рот из маузера и снёс начисто весь череп.
— Какой ужас!
— Да! Картина не из приятных. Тогда я вернулся к себе в телеграф и скоро завязал связь с другим пароходом, не помню теперь уж его названия. Ну-с, потом стало отчаянно кренить, мне пришлось работать стоя, так как кресло не держалось на месте. Тогда я сообщил соседям, что пароход идёт ко дну и машина даёт перебои.
— Мне передали… — тихо вскользь выронила Дина, не глядя на собеседника.
— Потом, — продолжал Беляев, делая вид, что не расслышал её замечания, хотя яркий румянец, заливший его лицо, свидетельствовал о противном, — потом я вышел на мостик, машинально схватился за случайно забытый круг. В это время пароход, очевидно, что называется, «хлебнул», стал торчком и пошёл ко дну. Последнее, что я помню, это огромную чёрную стену воды, словно воронку… Меня чем-то ударило. Я сразу же потерял сознание.
Дина пугливо передёрнула своими узкими плечами.
— Ну-с… А в то ещё время, когда я, вышел на мостик, я заметил на горизонте огни, только не разобрал, был ли то пароход или огни наших шлюпок… Это оказался французский парусник, очень крупный. Знаете, теперь снова входят в моду парусные суда, стальные, с пятью мачтами. Ну вот, «Мари-Луиз» именно такое судно, шло оно из Бискайского залива в Калифорнию. Меня подобрали, привели в себя, принялись лечить. Медицинская помощь у них организована дивно — чуть не целая клиника. Два врача, фельдшер, сиделка… Ну-с и в конце концов благополучно доставили мои бренные останки в Фриско.
— Ну а дальше? — настаивала Дина, с затаённым духом слушавшая его рассказ.
— Дальше мне удивительно повезло, — улыбнулся Беляев. — Мои французские бумаги остались при мне, в бумажнике, во внутреннем кармане, почти не вымокли. Команда «Мари-Луиз» собрала в мою пользу целых восемьдесят четыре доллара, узнав, что я свой брат — судовой механик. А когда мы пришли в Фриско и получили газеты, которые оказались полными самых восторженных дифирамбов по моему адресу, разрисовали мой поступок Бог знает какими красками, тогда за дело взялись и наши офицеры. Устроили в мою пользу митинг, давший четыреста долларов. Я сразу воспрянул духом. А тут явился ко мне на нашу «Мари-Луиз» местный агент той компании, которой принадлежал наш злополучный «Фан-дер-Ховен». Такой, знаете, кругленький, коротенький, чистенький. Настоящий голландец с гравюры времён Петра Великого. Даже по имени «Питер» какой-то, как сейчас помню. Хорошо-с! Является он ко мне и первым делом жмёт руки, благодарит от лица компании со слёзами на глазах. Сейчас историческая справка… Ещё-де в лице Наполеона французы доказали и так далее… Что же вам, собственно, спрашиваю, угодно? Вот, говорит, в чём дело. Вы, дескать, разумеется, к нашей компании иск намерены предъявить. Пострадали на посту геройским образом и тому подобное… Общественное мнение всецело на вашей стороне, а оно здесь — сила. Да, думаю про себя, это, брат, не у нас! Ну-с, дескать, продолжайте. Так вот, говорит, чем нам судиться, не будет ли лучше кончить в два слова, полюбовно! — Почему же? — говорю. Я, дескать, сам рад по-хорошему. А ни про какой иск у меня даже в голове не было. Разумеется, офицеры настаивали, советовали, но неохота, знаете, во всей этой грязи возиться. Да и за что? Ведь меня никто оставаться на пароходе не принуждал. Дело даже, с узкой точки зрения, не моё было. В чужое сунулся. За что же компании отвечать?
