куда я и к кому. Надеялась, что к бабе какой-нибудь. Чтобы братцев позвать. Чтоб воздать мне сполна. Но я в Харьков от неё сбегал легко. Садился в автобус не на автостанции, а за городом. Поднимал руку, он меня забирал. И вот через двадцать семь лет неожиданно старший братец её встретил меня в кафе «Ивушка». Я там был с дамой. Он взял меня, дурак, за воротник, вывел в фойе и только там понял, что сглупил. Ему-то было уже далеко за шестьдесят, от бицепсов одни воспоминания остались. А мне сорок семь. Мужик в соку и при силе. Я сам выволок его на улицу и хорошенько двинул под дых. Он согнулся, сел на тротуар. Побелел и сказал мне: – В нагрудном кармане нитроглицерин. Дай.
Я достал. Сунул ему в рот таблетку. Забрал женщину, проводил её и поехал домой. Под крики и матюки Галинки молча собрал свой чемодан с нужными вещицами и молча ушел. Я понимал, что после случая в кафе мне либо вообще не жить, либо жить инвалидом. У братьев давно сыновья выросли. За тридцать почти всем было уже. И об уважении к старшим они знали столько же, сколько я о конструкции космического корабля «Союз».
В общем, я тут же поехал в Харьков прямиком к Юрке Бастрыкину. Всё ему рассказал. Выпили пива по бутылке и легли спать. Проснулся я в девять. А на тумбочке слева лежал билет на поезд до Москвы. В Москве я пришел по адресу, который Юрка написал мне авторучкой на левой ноге. Старик, к которому я пришел домой, даже сесть не предложил. Сразу набрал межгород и позвонил в Горький.
Через пять минут душевной беседы с кем-то он переспросил: – Значит прямо к тебе пусть едет? Куда? Повтори. В кафе «Стрелка»? Понял. Во вторник в двенадцать. В полдень. Шестой столик слева.
– Всё слышал? Всё запомнил? – старик закурил трубку с кошмарно удушливым табаком. – Зовут его Рифкат. Красивый, седой. Узнаешь.
– Узнаю, – я вышел, откашлялся от запаха жуткого табака и поехал на вокзал.
В кафе «Стрелка» я легко нашел Рифката. Познакомились. Стали выпивать. Пили что-то вкусное, дорогое, ели такое же. Через час перешли на ты. Потому что оказались ровесниками. Рифкат был старше всего на год.
Под занавес он заказал оркестру песню из «Кавказской пленницы» и мы поехали на его «Москвиче» к нему домой.
Будешь со мной работать? – спросил он, пьяно крутя баранку так, что мы выписывали страшноватые фигуры на асфальте.– Ты не бойся. Меня здесь никто не тронет. Так будешь?
– А делать что?– неуверенно поинтересовался я.
– А что скажу, то и будешь делать. Заместителем моим будешь. У меня дел полно разных. Один не успеваю. А Бастрыкин, друг твой, тебя хвалил. Деловой, мол. Честный. Мне такой сейчас нужен. Расширяюсь. Помощника ищу. А тут ты.
– Иду, – согласился я.
Мы переночевали у него. Утром рано поехали в Павлово-на-Оке.
Будешь жить с парнями старшим в ватаге. Это вроде рыболовецкой артели.
Я там главный босс. Звать меня без людей – Рифкат, и на «ты». В ватаге звать меня Ватаг и только на «вы». Понял?
Конечно, я все понял. И живу теперь хорошо. Уже три года здесь. Мне пятьдесят. Рифкату на год больше. Дружим. Я ему кое-какие дела прокручиваю в Горьком, в Москве, в Павлово. Он мне и платит побольше. В общем, кошмар кончился. С женщинами тоже притихло как-то само. Есть у меня одна в Павлово. У которой штаны тебе брал. Думаю жениться на ней. Мудрая женщина. Тихая. Ласковая. Верная. Как думаешь – жениться мне на ней? Мы – одногодки. Я тут хочу жить остаться. Назад отрублены и перекопаны дороги. И сердце остыло к малой родине. А родители померли давно. Сына вот только не увижу никогда. Не знаю про него ничегошеньки.
Судьба так сыграла со мной в «очко». И у меня совсем дурацкий был «перебор».
Грыцько поднялся. Достал носовой платок. Отряхнул его и пошел вперед, прикладывая платок то ли к носу, то ли к глазам. Я пригляделся.
К глазам.
Я шел позади и думал о том, почему никак я не встречу нигде счастливого человека? Чтобы от рождения и до нашей встречи не видел он печалей, зла, не страдал душой и не отчаивался, не боялся, не терял даже на короткий срок себя и надежды. Где-то ведь есть и такие люди? Но никто не знал – где. И не встречал их никто. Кроме, наверное, Господа бога нашего. Которого, увы, тоже пока никто из живых ни разу не видел… Но одно я усвоил точно: никто не в силах изменить правила своей судьбы, определенной Господом и им же управляемой так, как ему надо.
Глава четырнадцатая
Четыре дня всего оставалось до получки. Значит, и до отъезда моего. Месяц в ватаге, чего я никак не ожидал, многое изменил в голове. То, что «судьба людей швыряет, как котят», Высоцкий узнал, конечно, раньше. Самого швыряло – врагу не пожелаешь. Но мне до прихода в ватагу думалось, что люди, над которыми судьба измывается, которых топит и топчет, того и заслуживают жизнью своей сволочной и бессовестной. А в ватаге я таких не встретил. Все жили с ошибками, но обыкновенно, безвредно. Ну, разве что Толян с совестью был в долгой разлуке. Сперва карманник, потом домушник, а перед второй отсидкой попал в дружбаны к автоугонщикам и лихо посуетился в этой воровской специальности. Но, удивительно, сволочью не был и он. Обычный, неглупый, добрый и отзывчивый сорокалетний мужик. Работал на берегу как победитель социалистического соревнования. Не все за ним успевали на любом задании ватага. Какая дурная сила втолкала его в криминал, он, по-моему, и сам не понял.
Я учился в двух ВУЗах, куда чаще всего вливаются относительно неглупые ребятишки, и всегда был уверен, что науки не портят людям жизнь и самих людей, а, наоборот, улучшают. Будущее делают светлее и полезнее для себя и других. Но вот там как раз злых, жадных, завистливых и даже жестоких встретил я куда больше, чем в уличной своей хулиганской юности, в рабочих командировках, в армии и вот здесь, в ватаге. Швыряла ли потом выпускников институтских судьба как котят по невеселым закоулкам жизни – неведомо мне. Меня вот уже она начала потряхивать, хотя ни к злым, ни к завистливым или жестоким я себя не отношу. Её превратности – тайна великая есть. Никем не понятая и не изученная. Судьба устраивает экзекуции, переполненные страданиями и ощущением безысходности совсем невинным, нетронутым грязными пороками гражданам. Она заставляет их бороться за
