существование, мытариться, искать пятый угол и черную кошку в темной комнате. Она перекрывает им пути-дороги к счастливой, полной светлых чувств жизни, вынуждает терять дорогое, не дает свободы выбора. Не даёт и денег для спокойного существования и перекрывает дороги без опасных происшествий. И эти люди вынужденно, подсознательно начинают одинаково бояться и смерти, и, что ужасно – жизни.
Здесь, на берегу красивой и сильной Оки, непредсказуемость житейских искажений и издевательское могущество судьбы каждого поселенца слабели, стихали и, немощные, сдувались попутным речной волне ветром в никуда, в небытие, в пропасть, улетающего вместе с ветром времени. Здесь жилось. Тут не было охоты за счастьем и деньгами. Ни у кого. Здесь мечты не будили в людях зверя. Который готов ради того, чтобы ему не мешали бежать за мечтой, перегрызть глотку хоть ближнему своему, хоть чужому.
Тут просто проживали положенный им срок. И не мучились.
Вот вопреки судьбе своей, забросившей меня из моей колеи в не мою, я уже был готов ехать домой. Я знал, что добраться до родины, до отцовских объятий и маминых поцелуев будет тяжко. Что путь будет под завязку набит приключениями и не смертельными, но, однако, опасностями. Да вот только адреналина в моём двадцативосьмилетнем теле было через край. И он всегда руководил в тех случаях, когда надо было отключить здравый смысл и попытаться обыграть судьбу, которой хотелось держать меня на привязи и в боязливом трепете перед ней, кем-то назначенной мне в сторожа и правители.
Я подошел к Евгению с Наилем. Они стояли по колено в воде и двумя кувалдами вбивали в дно третий по счету кусок рельса. Видимые огрызки рельсов торчали из воды на расстоянии двух метров друг от друга. Пахлавон, композитор, Толян и Грыцько напротив железа уже вколотили на берегу толстые деревянные колья такой же высоты. А на берегу лежали длинные и короткие брусья пять на пять сантиметров и много разных по длине толстых досок. Эти доски я напилил ножовкой по очерченному карандашом размеру ещё два часа назад, а потом взял у Пахлавона двадцать копеек на конверт, марки и пошел в Павлово на почту. Отправить письмо домой. Я написал, что через неделю приеду.
Всё, чем мы сегодня занимались, называлось строительством нового причала для крупных «ракет». Областное руководство решило через месяц запустить новый маршрут. И здесь ещё один причал наметили, чтобы не перегружать старый. Тот, где и переправа паромная.
– Гриня! – позвал я. Грыцько подошел. – Ты сегодня ватага увидишь?
– Обязательно, – он присел на песок и достал пачку «Севера»: – Мы поедем в Нижний. Встреча там деловая по запчастям. А чего тебе от ватага надо?
– Ты спроси его про мою зарплату. Четыре дня осталось. Ехать мне пора. Он обещал зарплату дать, чтоб я добрался.
– Спрошу, не переживай,– он так и не закурил, сунул пачку обратно, поднялся, подмигнул с улыбкой и пошел на берег. К доскам.
Я свою работу сделал и был свободен. Решил пустое время грохнуть на поход к переправе. Надежда, что паром вот-вот наладят, даже и не теплилась, если честно. Но делать всё равно было нечего и я не спеша поплелся. Пришел. Кассирша не знала ничего и я двинулся искать пьяного моториста. Он долго молча смотрел на меня. Вспоминал.
– А! – Узнал он меня минуты через две.– Заходи, Юрка, садись. Чего надо-то?
Я не стал его поправлять и сразу спросил про паром. Моторист меня расстроил полностью. Паром сделают не скоро. Нет на складе двух важных запчастей. Когда завезут – и Бог не знает.
Делать было совершенно нечего, в ватагу идти тоже не тянуло. До позднего вечера все будут крепить доски на брусья, а брусья на сваи. Ужинать тоже не хотелось. Моторист отбил аппетит , по-моему, и на завтра. Поднялся я по причальской лестнице на дорогу и стал в последний раз гулять по Павлово, улыбаясь лимонам в окнах, цветам в палисадниках и мамашам юным с колясками. Павлово был каким-то особенным местом, где всем девушкам очень нравилось рожать детей. Практически половина юных женщин, попавшихся на пути, были либо с колясочной мелкотой, либо с шустрыми трехлетками, пацанами и девчушками. Я неторопливо обошел все знакомые по командировке места, потренировал ноги на спусках с холмов и подъемах, а часам к десяти, в темноте уже, спустился в ватагу, которая не для меня, конечно, но очень уместно жгла костер и пила чай с карамельками. Я тихо подошел за спины Наиля и Жени, убедился, что Грыцько в компании нет, взял свой сверток с простынёй и одеялом, портфель, и ушел к кустам спать.
Странно, но уснул я мгновенно, не успев проверить – все ли звезды на месте, правильно ли плывет над горизонтом растущая луна и все ли цикады из их большого симфонического оркестра не путают ноты.
Гриня разбудил меня около семи. Морда у него была кислая и папироса гуляла по рту как заводная игрушка на пружинке. Я ещё почти спал, но медленно пробуждающимся умом догадался, что новость он сейчас доложит плохую.
– Не будет тебе денег в четверг, Стасик. И в пятницу не будет,– Грыцько перестал жонглировать папиросой, взял её поперек двумя пальцами и уточнил, что ватаг срочно вложился в эти самые запчасти, насчет которых вчера они ездили в Нижний болтать по делам с крупным теневым дельцом. Ватаг деньги отдал наличными. Полный чемоданчик «дипломат». И, может быть, недели через две деньги вернутся и он заплатит.
Я проснулся окончательно, пошел на берег, нырнул в Оку, а когда освежился, то понял, что уезжаю сегодня. Сейчас. Две недели ожидания денег могли нехорошо отразиться на моей потрёпанной нежданным путешествием психике.
Когда ватага села пить чай и Пахлавон стал точно в нужное место метать по три карамельки, я объявил, что сегодня уезжаю. Все молча хлебали из кружек, грызли карамельки и задумчиво на меня глядели. Каждый по-своему. Композитор с похмельным сочувствием, Наиль удивленно, Женя уставился на меня непонимающим взглядом, Грыцько вообще на меня не смотрел. Будто ему было неловко за хозяина, который не сдержал слова. Сам Пахлавон понимающе кивал головой и чай не пил. Один Толян разорвал тишину, редкую для ватаги во время еды.
– Слышь! – сказал он мне. – Да чего ноги ломать? Гонит кто? Или там у тебя квартира из мёда? Ну, через две недели рассчитается бугор. Что меняется-то? Такого не было, чтобы он не заплатил. Иногда придерживает, конечно. Но и ты его пойми. Крутится мужик. Поживи пока. Мы теперь и тренировки на самом начале бросим. Жалко. Да и вообще… Тебе с нами плохо, что ли?
А я и чай не
