— Судьба — злодейка, — часто жаловался Громов, — сыграла злую шутку с люмпен–пролетарием. Мог стать миллионером, но вынужден стрелять сигареты и клянчить стаканчик шнапса у какого–нибудь ублюдка, которого в Ростове я мог запросто утопить в ванне, наполненной шампанским. Эх и житуха была! Но ничего, мы еще свистнем в иллюминатор, как говорил один пропойца–моряк своему капитану, высадившему его на берег. Я каждый день хожу к Шнеллеру, дабы засвидетельствовать свое почтение. Авось повезет, улыбнется фортуна.
Вечерами Громов со смаком рассказывал о своих похождениях до войны. Противно было слушать исповедь рецидивиста, человека, потерявшего счет арестам, отсидкам и приводам в милицию. Но надо отдать должное — в своем деле Громов был артист. Он любил сложные ситуации, острые ощущения. Этими его качествами и воспользовались абверовцы. Выпустив Громова из тюрьмы, немцы щедрыми посулами завлекли его на службу в контрразведку. Будь у Громова больше выдержки, он стал бы коммерсантом. Сейчас предатель с тревогой ожидал, что с ним будет дальше. Впрочем, скоро Громов повеселел. Его назначили старшим группы из трех человек, которую направляли через фронт с важным заданием.
— В случае успеха обещают послать на учебу в Берлин. Стоит рискнуть. Ребята у меня подобрались неплохие. Уже познакомили. Придется тебе пожить одному. Я к своим подчиненным переселюсь. Надо же обнюхаться перед делом. Не поминай лихом, старина!
— Кто пойдет с тобой?
— Об этом распространяться необязательно, как сказал мой кореш Жорка Свищ, когда его шмара сообщила, что ждет ребенка. Шнеллер приказал мне молчать, если дорожу своей башкой. Буду пай–мальчиком, а то вспомнят еще те золотые бочата, что я у немца тяпнул. Себе дороже выйдет.
Громов вышел, хлопнув дверью, и Николай Константинович услышал, как он запел, немилосердно фальшивя: «Сча–астье было так возможно, так близко…»
Едва скрылся Громов, как к Никулину явился Беляев и сообщил, что Шнеллер включил его в группу Громова. Кто пойдет третьим, он пока не знает. Это станет известно завтра.
— Теперь скоро у своих, — ликовал Сергей. — Наконец–то можно будет вздохнуть полной грудью.
— Смотри за Громовым не спуская глаз, — наставлял Никулин. — Перейдешь линию фронта, постарайся обезоружить и доставить этого мерзавца в контрразведку. — И Николай Константинович рассказал Беляеву то, что узнал о своем соседе.
— Все сделаю, — заверил Сергей. — Дай только мне к своим добраться. Шнеллер еще попомнит меня!
Товарищи тепло простились. А спустя несколько дней личный состав школы подняли по тревоге и спешно походной колонной повели в лес. На одной из полян колонну выстроили полукольцом. Никто не знал, зачем это понадобилось Шнеллеру. Все терялись в догадках. Одни полагали, что будет митинг, другие думали, что немцы собираются вручить награды отличившимся агентам за успешное выполнение заданий абвера. Догадок было много. Но точно никто ничего не знал.
Когда вдали послышался гул приближавшихся автомобилей, разговоры прекратились. Из передней открытой машины вышли Шнеллер и три офицера гестаповца. Из закрытого автомобиля солдаты выволокли человека в форме лейтенанта Красной Армии. Он еле передвигал ноги, окровавленная голова тяжело свисала на грудь. Кровь по изодранной гимнастерке стекала и капала на брюки, на землю. Строй затих, наблюдая за тем, как солдаты–эсэсовцы привязывают свою жертву к сосне. Лейтенант собрался с силами, поднял голову и обвел взглядом всех присутствующих. Николай Константинович почувствовал, как в груди замерло сердце. Он узнал Сергея Беляева.
Между Беляевым и строем агентов стоял Шнеллер. Глядя на своих подчиненных злыми свинцовыми глазами, он громко объявил, что Беляев нарушил присягу фюреру, пытался бежать к русским и за это будет расстрелян.
Николай Константинович не отрываясь смотрел на Беляева. Он не боялся за себя, хотя и понимал, что Сергей мог не выдержать пыток и выдать его. Хотелось думать, что этого не случилось. Однако он мучительно переживал оттого, что успешная работа в школе притупила в нем чувство близкой опасности. И вот теперь она предстала перед ним. Провал!
От машины, доставившей Беляева, отошел Аббас, известный в школе своей жестокостью. Его презирали и боялись. Все знали, что гестаповцы используют его как палача, когда казнят агента, уличенного в измене или просто ставшего лишним. Повинуясь жесту высокого молчаливого эсэсовца, Аббас вразвалочку подошел к Беляеву и выстрелил ему в лицо. Потом хладнокровно продул ствол пистолета и выразительно кивнул:
— Кха, готов.
Мороз пробежал по спине Николая Константиновича. Но он не отрываясь смотрел, как солдаты отвязали труп от сосны и, швырнув в наспех вырытую яму, засыпали землей. «Я отомщу за тебя, Сережа», — поклялся в душе чекист.
Когда Никулин вернулся в свою комнату, он увидел лежащего на койке Громова.
— Не ждал? — хмуро спросил тот.
— По правде говоря, не ждал. Оттуда так быстро не возвращаются. Не удалось перейти, что ли?
— А этого ублюдка Беляева расстреляли? — опять задал вопрос Громов, не отвечая собеседнику.
— Да, только что, — с трудом вымолвил Николай Константинович. Он еле сдерживал клокотавший в душе гнев.
— Ну и напарничка мне дали! — злобился предатель.
— В чем дело? Хочешь рассказать, так говори толком.
— Понимаешь, идем мы, значит, к русским по ничейной земле, нас сопровождают и прикрывают пять немцев. Все тихо. Лучше не надо. И тут нас засекли. Началась пальба. Видим, что не пройти. Ползем назад. Одного из нашей тройки убило. Остались я и Беляев. И вдруг меня чем–то тяжелым по черепу как а–ахнет. Я и мордой в землю.
Громов нагнулся к Николаю Константиновичу, сидевшему на кровати, и показал голову.
— Пощупай, какая шишка. Очнулся, чувствую, тащит меня Беляев куда–то. Немцы сзади кричат: «Хальт, хальт!», а он взвалил меня на плечи — и к русским. Пистолет, мерзавец, вытащил. Не знаю, откуда силы взялись. Схватил я его за глотку — и пошла драка на ничейной земле. Как видишь, моя взяла. Жив! Приволок этого подлеца к немцам… Ну и напарничек. Во какую память о себе оставил. Надо же так человека стукнуть!
Искренне возмущаясь, Громов снова пощупал шишку, предлагая Николаю Константиновичу осмотреть ее. Трудно передать чувство, которое испытывал Никулин в этот момент. Перед ним, нагнув голову, стоял мерзавец, по которому давно уже плачет веревка. Он погубил Беляева. И нельзя было тут же, на месте, рассчитаться с ним. Приходилось даже делать вид, что он сочувствует Громову.
Потянулись дни и ночи, полные тоски и тревоги. Рассказал Беляев о Никулине или мужественно выдержал пытки? Что предпримет Шнеллер, если ему удалось добиться показаний от Беляева? Немедленно арестует или установит слежку, чтобы выявить, с кем близок Николай Константинович? Бежать бесполезно. До фронта далеко, связей с партизанами установить не удалось. Поймают моментально — шагу не успеешь сделать.
