пьяному угаре дать мятежному ангелу вырваться на свободу. Кто бы остановил его? И кто бы рыдал над кровавыми следами его безумия? Мало-помалу, шаг за шагом я учился любить. И не так уж многого достиг на этом пути. «Я же слаб душою, телом тоже слаб, и страстей греховных я несчастный раб».
Пустыня, пустыня… Как порой интересно беседовать с тобой с глазу на глаз. Ты молчишь, и слушаешь… И вот я два часа назад вернулся к тебе с войны (как глупо звучит), и теперь иду спать. Утром я проснусь, и послушав намаз Халида, помолюсь и встречу рассвет. И начнется новый день. А потом еще. И мне хочется верить, что я улечу отсюда домой и больше никогда не приду к тебе, пустыня. А у меня дома, там, где золотые поля, голубые леса и красные терриконы, будет, дай Господи, еще много, очень много дней. Но ты, пустыня, будешь жить где-то в глубине моих воспоминаний, и спасибо тебе за это. Может быть, я захочу забыть обо всем, что со мной случилось. Захочу напиться водки и предать забвению всё: и страх, и гнев, и ненависть, и любовь, и все свои ошибки и разочарования. Но ты, пустыня, встанешь своими бесконечными просторами перед моими глазами, и напомнишь, что нельзя убежать от себя. Напомнишь, что нет короткой и удобной дороги в рай, и лишь в ад можно войти легко и быстро. Спасибо тебе, пустыня; хотя я не хочу тебя больше видеть.
Наш контракт закончился, и тем утром мы уезжали из Дахибы домой. Все это время я мечтал об этом, как о манне небесной. Каждую секунду своего здесь пребывания: когда ложился спать, когда умывался и чистил зубы, когда колупался в капризничающем двигателе «Фиата» (ничего толком в этом не соображая), когда ехал по здешним гладким, хоть и пыльным, дорогам, каждое мгновение я мечтал оказаться в Горловке, вдохнуть ее пахнущий аммиаком и полынью воздух. Тем из моих знакомых, которые в Германии, Франции, США, этого, наверное, не понять. Они приезжают после чистых улиц и вежливых людей в наш родной город с серыми домами и разбитыми дорогами, и у них не возникает никакого чувства, кроме отвращения и расстройства. Это все равно, что вернуться в родной дом, который на время вашего отсутствия сдавали квартирантам-алкоголикам.
Но для меня все было иначе. После бесконечного напряжения, после страхов я возвращался в место, где нет исламских революционеров и темнокожих каддафистов, где по улицам не разъезжают пыльные «Тойоты» с установленными на них пулеметами, и где с неба не летит на тебя смертоносный град из мин. В своих мечтах родная Горловка рисовалась мне какой-то далекой-далекой, но в чем-то даже прекрасной. Я вспоминал наше небо, такое нежно-голубое, с легкими облачками, вовсе не такое, как в Дахибе; вспоминал запах полыни, золотистой пижмы, растущей над железной дорогой. И не было большего желания, нежели забыть все эти ливийские приключения, как страшный сон, и открыв глаза, проснутся дома.
Но когда настало утро нашего отъезда, я почему-то почувствовал грусть. Причем такую грусть, что хотелось крикнуть: «Все, я остаюсь…». Конечно, такое состояние было минутной слабостью, и если бы я так сделал, то уж точно себе бы не простил и горько бы каялся уже через пару минут.
Мы стояли с собранными сумками у приехавшего накануне белого «Спринтера», вместе с нами уезжало еще человек десять. По двору растерянно бродили те, кто прибыл вчера нам на смену. С нами рядом стоял Халид и его брат, который приехал его проведать. Мы молча стояли и смотрели себе под ноги. И лишь когда нас пригласили в микроавтобус, мы встретились взглядами и сдержанно кивнули друг другу на прощанье. Заурчал двигатель и мы выехали из двора. Мы ехали почти по той же дороге, что и каждый день проезжали на своем «Фиате», но теперь, с пассажирского сиденья «Спринтера», эта дорога казалась какой-то незнакомой. Вроде бы и здания те же, и каждая мелочь – но что-то по-другому. Даже пустыня казалась теперь другой.
Мы катили по блестящему на солнце шоссе, и казалось, что все, оставленное нами позади – никогда не существовало на самом деле. Будто мы сейчас едем из кинотеатра и все наши воспоминания, все наши ощущения – всего лишь впечатления от какого-то серьезного, но все же игрового фильма. Было радостно и грустно одновременно.
За окном тянулся однообразный пейзаж: какие-то далекие возвышенности, оранжевая пелена песков, и мерно гудел дизель «Мерседеса». Все молчали. Просто даже нечего было сказать… Или же наоборот, можно было бы сказать так много, что не стоило начинать, так как на это не хватило бы и вечности.
Мерно покачиваясь, микроавтобус несся к теряющейся в дали линии горизонта, а она все с тем же упорством убегала от него. Солнце блестело в мельчайших царапинках на тонированном стекле, словно отражаясь от старой виниловой грампластинки. В салоне Омар, водитель «Спринтера», включил тихо-тихо арабскую музыку.
О чем я думал в тот момент? Не знаю. Какие-то разрозненные картинки проносились в моем сознании. Чем дальше я отъезжал от Дахибы, тем менее реальным мне казалось все, что происходило в течении последних двух с половиной недель. Этого просто не могло быть, это противоречило всему тому, к чему я привык.
Мы ехали очень долго, делая лишь короткие остановки, чтобы размять затекающие ноги (ну и не только, понятно). Вокруг все так же была бесконечная пустыня. Но по мере приближения к побережью она постепенно сменялась сначала редкими и чахлыми, а потом все более и более выраженными участками растительности.
Все путешествие проходило в каком-то полудремотном состоянии. Длилось оно часов двенадцать, не меньше, и когда мы подъезжали к похожим на инопланетную станцию зданиям аэропорта Эйфидха, мы были настолько уставшими, что все виделось словно в дымке.
Из Эйфидхи в Борисполь мы летели прямым рейсом. Как странно все же устроен человек, то, к чему он привыкает, уже четко не откладывается в его памяти. Если полет до Карфагена через Стамбул запомнился мне в мельчайших подробностях, как и весь путь «туда», то путь обратно, хотя он и был позже, как-то смазался в моей памяти, словно фотоснимок, сделанный дрожащей рукой. Запомнилось только странное, острое ощущение того, что я будто-бы просыпаюсь ото сна. Все, что было – абсолютно нереально, и то, что я помню – не более чем парадокс сознания.
Из Киева в Горловку я уже ехал один. Жека остался в столице, как он
