Василий Петрович вытер тыльной стороной ладони глаза и выругался про себя: «Нервы! Проклятущие нервы!»
Вечером того же дня несколько дохлых гусениц принес Степаныч:
— Дохнут! А вы говорили: не знаю!
Гусеницы подыхали. Они гибли перед окукливанием, гибли в коконах, повисших на хвое.
«Вот оно — слабое место в броне шелкопряда! Период перед окукливанием!» — думал Талаев.
Однажды, когда Василий Петрович возвратился из тайги с целым ворохом трупов гусениц, Степаныч удрученно сказал:
— Только дела пошли на лад — вас куда-то вызывают. Жена приходила, говорила: вас в лесничество требуют.
Талаев недовольно поморщился: «Кому я нужен? Работы до черта, а тут…»
Начальник лесничества, как показалось Талаеву, нес несусветное, и Василий Петрович сам вызвал Иркутск.
— Удивительное дело! — кричал в трубку начальник областного управления лесного хозяйства. — Собранные Лурье гусеницы погибли. Все до одной! Он привез их в Читу, а они погибли. Что бы это значило? А взятые из других мест живехоньки!
— Погибли? Все? — не веря своим ушам, переспросил Талаев.
— Все! Нам из Читы позвонили. Просили разыскать вас. Положив трубку на рычаг, Василий Петрович потер виски.
«Что это? — напряженно работала мысль. — Что это? Случайность? Может быть, Лурье поморил их дорогой?»
В тот же вечер Талаев выехал в Быструю, туда, где он посоветовал Лурье взять гусениц. Дорога была не близкая. Радость в душе сменялась тревогой, боязнью, что это снова какая-нибудь ошибка.
* * *
Около дома лесника Воробьева, не дожидаясь, пока лошади остановятся, Василий Петрович спрыгнул с телеги, крикнул в открытое окно:
— Хозяин дома?
— Дома! — ответил Воробьев. — А, это вы!.. Заходите!
Голос хозяина поскучнел.
«Не знает, видно, ничего», — подумал Талаев и сказал:
— Некогда. У тебя брал гусениц этакий вежливый юноша? Хозяин вышел на крыльцо.
— На моем участке. Где вы из ракетницы стреляли, а потом на здоровые кедры гусениц подсаживали. Там и брал.
— Седлай коней, Воробьев. Поехали.
— Что за спешка? Хоть бы чайку выпили…
— Гусеницы в Чите подохли. Может, и на гриве мор.
— Ну!
— Седлай, Ваня! Седлай!
— Это я мигом! Ах ты, черт! Поскакали.
— Да толком-то расскажи, Василь Петрович! Тогда-то, весной, они живехоньки были, — на скаку спрашивал Воробьев.
— Сам ничего толком не знаю. Приедем — увидим.
За километр от Хаяшкиной гривы стало припахивать гнилью. Дух держался устойчиво.
— Смердит, будто вся грива трупами завалена, — отворачивая нос, сказал Воробьев.
Талаев промолчал. У подола хребта слезли с коней.
В тишине порывами шумел ветер.
Кедры стояли зеленые, не тронутые шелкопрядом.
Трупы гусениц усеяли подножья деревьев. Василий Петрович осмотрел коконы. В них шелкопряд тоже подох. Повальный мор побил шелкопряда. И в ста и в двухстах метрах от тех мест, где Талаев обстреливал кедры, гусеницы оказались мертвыми. Только на самой дальней делянке Василий Петрович и Воробьев увидели несколько вялых, едва ползущих гусениц.
Они были обречены.
— Ну и ну, — приговаривал время от времени Воробьев, — не видал еще такого.
Осмотрев в разных местах погибших гусениц, Талаев убедился, что смерть наступила от септицемии — полного расплавления тканей внутренних органов шелкопряда. Выходило, что дендролимус вдруг снова обрел свою полную силу, как и в тех опытах, которые Талаев провел у Степаныча. Но и это было не все. Здесь, на Хаяшкиной гриве, гусеницы погибли не только в местах заражения, но и вокруг, по ходу движения шелкопряда. Значит, гибли не только зараженные особи, но и те, которые заразились от погибших. Подтверждалась мысль о вторичном инфицировании. Именно оно и вызвало эпизоотию.
— Слышишь, Воробьев? — тронув лесника за плечо, спросил Талаев.
— Слышу — кедры шумят!
Во дворе своего дома Талаев нежданно встретился с Иваном Ивановичем. Тот пожелал тотчас осмотреть Василия Петровича.
— То ты в Праге на симпозиуме, то в Вене на Международном энтомологическом конгрессе, то в Москве на совещании Института зоологии…
— Я отлично себя чувствую!
— И слышать ничего не хочу о твоем отличном самочувствии! — подталкивая впереди себя Талаева, выговаривал врач. — Вот сам посмотрю — тогда поверю.
Иван Иванович добрых полчаса вертел своего пациента, потом, не говоря ни слова, потащил в поликлинику, где Талаеву сделали кардиограмму.
Посмотрев проявленную пленку, Иван Иванович торжественно сказал:
— Я поражен, Василий! Никаких признаков. Будь на месте меня любой мой коллега, он никогда не поверил бы, что у тебя был инфаркт. А я-то знаю, какой у тебя был инфарктище. Что ж, благодари свои кедры, свою тайгу! Я пасую!
Разговор приятелей прервал телефонный звонок. Иван Иванович, попрощавшись, ушел. Звонил начальник областного управления лесного хозяйства Коротков. Он сообщил радостную новость. Оказалось, что в лиственничных лесах, у заброшенного леспромхоза, шелкопряд вымер еще в прошлом году. На следующий год после заражения. Туда была направлена комиссия. Она расследовала причины гибели гусениц и установила: шелкопряд погиб от септицемии.
Взяв со стола веточку кедра, Василий Петрович потер в руках хвою. Свежий смолистый дух наполнил комнату.
— Что ж, мой антипод по дыханию, метод найден. Заражение шелкопряда дендробациллином можно проводить весь межлетный год и весной летного года. В это время дендробациллин действует, как токсиген, как яд, уничтожая больше половины насекомых, а часть гусениц становится бациллоносителями. Эпизоотия, вызванная вторичным инфицированием, развивается на третий год. На четвертый год кедровник постепенно очистится от шелкопряда.
Теперь нетрудно поверить, что через некоторое время люди забудут о лихой беде тайги — шелкопряде, как забыли о страшных эпидемиях чумы или оспы. И только в учебниках энтомологии сохранятся страшные данные бывших лесных бедствий, которые приравнивались к пожарам.
И Талаев подумал о том, что странно измеряется время ученого. Порой годы текут без видимой пользы: каждодневный труд кажется бесплодным. Порой манящий вдали огонек цели заволакивается туманом необъяснимых фактов.
И вдруг берег его мечты, цель, к которой он стремился, — вот он!
И тогда все и он сам искренне удивляются: сколько же плутал, сколько сил потрачено зря!
Зря? Нет. Даже если бы случилось самое жестокое в жизни ученого — оказалось, что он в данном случае ошибался, то и это научное «закрытие» имело бы для науки свою ценность. Стал бы известен еще один неверный ход, по которому не пойдут его товарищи, ученые.
